Дюла Ийеш - Избранное
— Здесь нет прохода! Вернитесь обратно!
Я знал этот тон.
— Слушаемся.
— Объявления не видели?!
— Просим прощенья.
— В другой раз открывайте глаза пошире!
— Постараемся!
Как можно догадаться, говорил я. В том же, с кем говорил, к своему немалому изумлению, я узнал Гуго Меллеша, десять лет тому назад бывшего — неизвестно благодаря каким своим качествам — специалистом по освещению в Национальной опере, а год спустя после этой нашей встречи ставшего экспертом по очернению коммунизма при одной западной радиостанции. Сейчас же — как и многие из причастных к искусству в ту пору — он носил униформу полицейского, с не меньшим количеством ремней, чем у какого-нибудь генерала на Среднем Востоке.
— Чтоб этого больше не повторялось!
— Ни в коем случае. Лобызаю ручки!
Все напрасно. Он не помнил своей прежней формулы приветствия.
— Вы знаете их? — спросил я графа, когда мы повернули обратно.
У графа достало юмора:
— Только собаку.
Кто в таких случаях знает больше десятилетнего мальчугана? Я получил от него столько самых различных сведений, что тут же и перепутал все услышанное.
Замок служил то ли домом творчества жрецов легкой музы комических опер и танцевальных мелодий, то ли местом отдыха какой-то определенной Комической оперы. Не так давно еще здесь целыми днями бренчал рояль; на фасаде замка — чуть ниже герба — большой плакат оповещал всех и каждого о несравненных заслугах в сфере популяризации мелодий даровитого автора многих либретто, какого-то Альберта; наверное, можно было бы вспомнить какого, хоть я и забыл. Нередко здесь проводились расширенные совещания — съезды из тех, что затягиваются на несколько дней и выявляют новые творческие проблемы. «Отчего же там, в Эргёде, у черта на куличках, — может спросить наивный читатель, — где нет ни железной дороги, ни мало-мальски порядочных шоссе?» Именно поэтому! В Венгрии тех времен легче всего жилось в местностях, где не было дорог, ведь дороги — это корни изголодавшихся городов, тянущие соки из провинции. Весьма опытный глаз присмотрел этот замок. И в самом деле, он был своего рода подсобным хозяйством. Сами композиторы, должно быть, уже набрали желаемый вес. В замке и закрытом парке сейчас в основном пребывали их ближние и дальние родственники, как мы сами могли убедиться, бредя обратно.
— А скоро опять конференция! Уже повесили объявление! — радостно сообщил мальчуган.
— Наверное, потому и нельзя проходить через парк.
— Теперь и в другие дни нельзя, — заметил граф.
— А в ваши времена можно было?
— Не знаю. Думаю, что нет.
— Вот видите!
11
Вскоре мы добрались до села. Люди как раз выходили из церкви и разбредались по своим партийным клубам. Тогда в селе еще насчитывалось пять партий (даже буржуазно-демократическая партия — это в крестьянском-то Эргёде!). Партийным руководителям оставалось только не упустить случай, когда мужчины — в кои-то веки одетые празднично — выбираются из дому и сходятся в центре села.
Итак, неширокая дорожка, по которой мы шли, на время превратилась в людный проспект. Шустрый мальчуган, простоволосый, в коротких штанишках, в рубашке с короткими рукавами, в сандалиях на деревянной подошве, обутых на босу ногу, с водяным ружьем в руках и орлиным, как у индейца, взором, шел впереди нас; глаза его высматривали во дворах корыто, наполненное водой.
Не было встречного, с кем бы мы не обменялись приветствиями. Равно как и со стоящими у ворот и даже в глубине двора, на крыльце.
Из этого еще, однако, ничего не следовало. Графа ввиду его преклонного возраста приветствовали все, кто моложе его, даже незнакомые, точно так же, как я первым здоровался с каждым, кто представлялся мне старшим по возрасту.
Какое-то праздничное ощущение заложено в самом этом процессе: пройти по главной улице, которая только что тщательно подметена, даже следы метлы сохранились. Я шагал легко, а граф рядом со мной — пружинисто и чуть ли не вприпрыжку, насколько позволял ему возраст.
— Доводилось ли вам прежде ходить здесь пешком?
— Ну… случалось. Безусловно, случалось!
— Похоже, вам доставляет удовольствие ступать по земле ногами.
— Да, я наслаждаюсь тем, что иду.
Он наслаждался ходьбой, как другие — плаванием в дивном прозрачном озере.
— И сюда, в церковь, вы тоже обычно ездили в карете цугом?
— Пока не было автомобилей.
— А после ездили на машине даже сюда, в церковь?
— Разве это не естественно?
— И вам не бросалось в глаза, что ни один крестьянин, даже зажиточный, в храм на телеге не ездит — ни в дождь, ни с дальнего конца села?
— Мы всегда ездили.
— Такова традиция?
— Очевидно.
— Эта карета, запряженная четверкой, своего рода передвижной трон, не так ли? Тот, кто сидел на нем, определенно знал, что привлекает всеобщее внимание, что на него смотрят, дивятся, оборачиваются вслед. Здоровое ли это чувство? Собственно, подобное выставление себя напоказ известно как сексуальное отклонение и называется специальным термином: «эксгибиционизм».
— А если так поступает целый слой?
— Следовательно, весь этот слой страдает эксгибиционизмом.
Мы посмеялись. Затем граф сказал:
— Для меня большое удовольствие ходить пешком, да еще по такой красивой крестьянской улице.
— Никогда не слыхал, чтобы улицу называли «крестьянской».
— Ну, а как назвать улицу, если на ней живут одни крестьяне?
— Никак. Просто улица.
— Как это можно?
— Слова, добрые старые слова, судя по всему, более устойчивы, нежели люди. Дольше сопротивляются.
— Чему?
— Подобострастию. Кастовому делению.
Тут он опять долго смеялся, качая головой: вот ведь, оказывается, какой я редкостный выдумщик.
Но мы уже подходили к дому, где я надеялся раздобыть вино.
12
Для этого нам пришлось пройти из конца в конец всю главную улицу. Здесь я, как летописец, склонный к социологическим наблюдениям, попутно отмечу один поучительный факт. То, что я в воскресный день прогуливался по главной улице в обществе графа, улыбаясь и непринужденно беседуя, — и даже более того, один раз подал оброненную им зажигалку, — в глазах крестьян не бросало ни малейшей тени на мою репутацию; а я слыл тогда весьма радикальным приверженцем народа. И еще одно. Когда говоришь как посторонний с одним человеком, никогда нельзя знать, есть ли вера твоим словам. Обратись к пятидесяти, и это сразу станет ясно. Независимые крестьяне окрестностей Эргёда — они почти не принимали участия в разделе земли, поскольку земля у них уже имелась, — с изрядной долей недоверия относились ко многим явлениям последних времен, в том числе и к тому, что «даром досталось» бывшим конюхам и батракам. Случалось, что на какой-нибудь сходке и я выходил на трибуну защищать правоту обитателей пусты. Спокойно и беспощадно я выкорчевывал в их сознании корни опрокинутого декретами феодализма. С первой же минуты устанавливалось такое внимание, что буквально сам слышишь — чувство далеко не обычное, — как в словах твоих звучит подлинность благородного металла… Тем часом мы добрались до дома моего родственника по пастушеской линии.
Можно подумать, действительно существовала особая масонская ложа для пастухов! И члены этой разбросанной по всей пусте семьи, подобно кротам, сообщались друг с другом подземным ходом. Кого же мы увидели в комнате рядом с хозяевами дома? Того самого сухонького старшего пастуха в бекеше до щиколоток, который выполнял роль первого дипломатического курьера.
Какая честь! Все встали: мужчины, вытирая усы — так как в этот момент сидели за обедом, — женщины, зардевшись или слегка покраснев, в зависимости от возраста (то есть насколько работа продубила кожу).
Я вынужден быть нескромным: этот почет относился ко мне. Старик, который в дни прохождения здесь фронта — как то утверждали злые и добрые языки, — рисковал жизнью ради графа и которого я, встретив в пусте, обычно приветствовал, лишь слегка касаясь шляпы, и он, кстати, отвечал примерно тем же, здесь поднялся навстречу мне с распростертыми объятиями и, сияя во все лицо, представил семье. Точнее сказать, обрисовал меня со всех сторон: и чей я сын, и брат, и внук, и чьему внуку двоюродный дядя, а какому брату троюродный сват. Все они были пастухами! А потому, из запутанного клубка родственных связей были извлечены на свет божий титулы совершенно незнакомых мне старших конюхов, пастухов и подпасков, неизвестные даже понаслышке Яноши, Иштваны и Йожефы, а еще того больше Катерины, Лидии и Марии — словом, народу набилось едва ли не целая пуста, и все возникали из прошлого, ничем не отличимые друг от друга, будто племя кротов, копошащихся в земле под бескрайним полем.
