Дюла Ийеш - Избранное
— Ну, и слава богу! Могу я в компенсацию получить еще одну цигарку?
— Не наверное и то, что история или литература сохранит достаточно материала, достаточно ценных упоминаний об аристократии.
— О самом историческом классе?
— То, что в литературе он канет в безвестность, — это теперь несомненно. Нет и, судя по всему, уже не будет произведения, которое бы воссоздало для потомков верную картину жизни магната нового времени.
— Неужели совсем нечего написать о них? Кое-что мы все-таки делали!
— Например?
— Ну, если ничего иного, то хотя бы историю. Какую ни на есть, но историю.
— Правление страной действительно находилось в ваших руках: верхняя палата, палата представителей, двор, церковь — все! Верно и то, что это правление привело нацию к одной из крупнейших в истории катастроф. Однако сам путь к катастрофе прокладывался словно ощупью — столь слепо, лениво, примитивно, с таким отсутствием преднамеренности и предвидения, столь безвольно, стало быть, настолько неисторически, что о действиях, об активной роли не может быть и речи, не говоря уже о роли «исторической». И поэтому вам не резон обижаться, но я с чистой совестью могу утверждать, что в венгерской историографии, не считая одной-двух сносок, земельная аристократия не оставит никакого следа.
— Только в психопатологии? Хорошо хоть, что мой рассудок выдерживает это.
И он от души рассмеялся: вот ведь, чего только люди не нафантазируют.
— Но тогда…
Поднявшись со скамеечки, мы уже снова шагали по главной улице.
— Тогда мы по крайней мере составим отличную коллекцию типов, — снова рассмеялся граф, доверительно беря меня под руку. — Расскажите еще что-нибудь! — попросил он, отбросив тлеющую, докуренную до ногтей цигарку. Я затоптал ее, задержавшись на шаг, и потому лишь с некоторым опозданием выполнил его просьбу.
— Доводилось ли вам знать кестхейского князя?
— Превосходно.
— И вы бывали в Кестхее?
— Конечно.
— Тогда, наверное, вам случалось проезжать на машине из Кестхея на юг, по балатонскому тракту.
— И даже верхом на лошади.
— Отличная дорога; и такой она была во все времена. А от Кестхея до Уйфенека, параллельно этому великолепному тракту, в каких-нибудь двухстах метрах от него проходит еще одна дорога. По обе стороны заботливо обсаженная прекрасными деревьями. Ее на рубеже века проложил кестхейский князь.
— Вот как?
— Да. Потому что князь ежедневно выезжал на машине в одно из своих отдаленных поместий, куда, кстати, прямехонько вел и обычный тракт. Но князь считал оскорбительным для своего достоинства передвигаться по той же дороге, какой пользуются простые смертные.
— Пространственная моногамия!
— Вот именно. Можно было бы и посмеяться над этой причудой, но в действительности из-за нее пролито немало слез. Едва только кто отваживался, пусть даже пеший, ступить на эту персональную дорогу, гарцующие за княжеской шестеркой гайдуки тотчас же на месте творили суд: штрафовали или били батогами.
— Я полагаю, это крайность.
— Водились за князем и другие крайности. В какое бы из своих поместий он ни ехал, существовал приказ — и с помощью вышеупомянутого метода он неукоснительно соблюдался, — что каждый при виде князя должен повернуться к нему спиной и спрятать лицо в ладони.
— И об этом я, помнится, что-то слышал.
— В своем огромном парке среди прекрасно ухоженных аллей и куртин он настолько не выносил чужого присутствия, что изгнал оттуда даже садовников. При этом князь не заметил явного противоречия — если не пускать садовников, то кто же будет смотреть за парком? И садовникам приходилось работать украдкой. А когда появлялся владелец, они улепетывали сломя голову в кусты, прятались на дне канавы или за толстые стволы деревьев.
— Так оно и было. И я даже знаю почему.
— Если же глаз его светлости замечал нарушителя установленного порядка, то разил его, словно пуля; такому отказывали от места, он вылетал со службы мгновенно, как из ружья, по крайней мере так издавна утверждала молва.
— А в действительности разве не так было?
— Так. Но что лежало в основе его поведения? Его светлость считал нетерпимым, чтобы кто-то — будь кто угодно! — мог незаслуженно лицезреть его. Такого рода психику я наблюдал лишь у примадонн, да и то крайне редко. Простые смертные могли видеть их только за деньги, так что, садясь в трамвай, они чувствовали себя расточителями богатств и из такого рода скупости предпочитали вообще не ездить на трамвае.
— Поведение князя объяснялось тем, что он был рыцарем ордена Золотого руна[120]. Поэтому он не принял приглашения даже от румынского короля. Румынский король должен был первым явиться к нему и засвидетельствовать свое почтение, потому что король не входил в орден рыцарей Золотого руна. Точно так же и собственный зять князя не смел войти в его замок с парадного подъезда, а пользовался боковой дверью, потому как был всего лишь бароном. Даже самого Хорти он принял бы не иначе. Он, кто состоял в родстве с князем Монако, с королем английским и почитал Франца-Иосифа центром мироздания!.. Он, по-вашему, был сумасшедшим?
— Он не был сумасшедшим. Вернее, его сумасшествие было не личного характера — к чему я и веду свою мысль. Князь, если хотите, в своем поведении был строго последовательным. Он был органически ненормален в рамках всей своей общественной формации как таковой, а это уже иное дело.
— В таком случае сказанное применимо и к самому Францу-Иосифу, потому как за ним тоже водились странности.
— Прежде всего я бы хотел убедиться…
— Был у него флигель-адъютант, который ежедневно сопровождал короля на прогулках. Они рядом сидели в карете. По этикету, с королем нельзя заговаривать. И за два года король и адъютант не обменялись ни словом. Король вообще не слыхал голоса своего флигель-адъютанта, тот научился мастерски сдерживать даже кашель. Как-то они проезжали через Пожонь: король пожелал осмотреть памятник Марии-Терезии. Когда карета приблизилась к шедевру Фадруса, случилось, что король взглянул не в ту сторону. «Ваше величество, памятник», — шепнул флигель-адъютант. Король бросил взгляд, но не на памятник, а на флигель-адъютанта, и, как только карета остановилась, велел удалить адъютанта навсегда.
— Я почти убежден.
— Сейчас расскажу, чему я сам был свидетель. Завершались военные учения, прозвучал отбой, король обходил строй частей. Обратился к какому-то капитану с просьбой сдать рапорт. Тот, прежде чем заговорить, отсалютовал саблей, да так неудачно, что концом ее поранил себе глаз. Несмотря на это, капитан докончил положенный уставом рапорт, в то время как глаз его стекал по щеке, по ментику.
— Спасибо, я убежден.
— И король, будто каменный, безучастно выслушал до конца этот рапорт.
— Великолепный пример для моей коллекции.
— Только на следующее утро узнали — при зачтении ежедневного приказа по войскам, — что какое-то происшествие вообще имело место. Капитана произвели в майоры. Собственно говоря, даже мотивация этого повышения ничего не проясняла. Повышение состоялось в порядке поощрения за образцовое соблюдение устава.
— Я убежден до конца. Не в том, что его величество как индивид тоже был сумасшедшим. Вся система представляется анормальной, вернее, подверженной приступам упомянутого психоза.
14
Мы подошли к парку. Нам вновь предстоял выбор: или войти в величественные ворота, или же, направившись вдоль ограды, забранной высокой решеткой, на этот раз обойти парк стороной. Внезапно мне захотелось войти в ворота.
Граф воспротивился.
— Не беспокойтесь. Представим, будто теперь я здесь хозяин.
Я и действительно чувствовал нечто в этом роде.
— Но меня совершенно не тянет в парк!
В конце концов я уступил. В обход так в обход. Тем более что мне хотелось о многом еще расспросить его. Вернее, оставался один такой вопрос, который, как мне казалось, вместе мы лучше сумеем выяснить. Как-никак поднятая проблема захватила меня.
— Но… Я не докучаю вам этой темой? — справился я.
— Нет! Напротив. Меня она увлекает.
— Видите ли, я не испытываю желания красоваться в роли прокурора, тем более на процессе, по которому давно оглашен приговор. И, уж избави бог, случайным словом отправить на скамью подсудимых вас, пригласившего меня на обед!
— Скажу вам удивительную вещь. С тех пор как прежние титулы стали брать в кавычки, мне самому нередко кажется, что я тоже был таким вот ненастоящим графом, в кавычках.
— И вас это действительно не огорчает?
— Я же говорю, передо мной словно зеркальное отображение: я и в то же время как будто не я.
— Тогда я еще ненадолго займу ваше внимание.
