Николай Лысенко - Юность грозовая
— И что там за срочность такая? — насторожилась Елизавета Степановна, недоуменно посмотрев на сына.
Миша пожал плечами и перевел взгляд на Федю.
— Я и сам не знаю. Сказано: явиться.
По дороге Миша попытался узнать, зачем он понадобился в такое позднее время, но Федя действительно ничего не знал. За ним пришел из правления посыльный и сказал, чтобы он явился вместе с Мишей.
— А у отца не спрашивал?
— Да его с утра дома нет. Станица погружалась в сон. Затихли во дворах голоса. Дома стояли темные, словно нежилые. Только через узкие щели в ставнях еле заметно светился огонек в председательском кабинете. Возле крыльца правления фыркали три оседланные лошади.
Распахнув дверь, Миша при тусклом свете керосиновой лампы увидел у стола Курганова и Федькиного отца.
— Вот и орлы наши, — с улыбкой промолвил Курганов и, обращаясь к Захару Петровичу, добавил: — Что и как, расскажешь ребятам по дороге. Нужно, чтобы поменьше видели вас здесь.
— Попросить бы, Егорыч, милицию, они бы его тряхнули живо, — сказал Захар Петрович, вставая.
— Нельзя так сразу, — с укором проговорил Курганов. — Время нынче суровое, крепко могут наказать людей, а у них ведь тоже сын на войне да к тому же еще и писем не шлет, может, погиб. Ну, поезжайте!
Поскрипывая деревяшкой, Захар Петрович вышел вслед за ребятами.
— Трогай, хлопцы! — сказал он, усаживаясь в седло.
Ехали молча. На краю станицы, у кошары, беспокойно лаяли сторожевые собаки.
— Ни песен, ни гармошки, не то, что до войны бывало, — с грустью промолвил Захар Петрович. — Хмурое время.
Миновав рощу у речки, выехали в поле.
Захар Петрович придержал лошадь и, когда ребята поравнялись с ним, шепотом сказал, что едут они к табуну, который пасет Холодов, и объяснил, как они должны себя вести. План был так прост, что ни Миша, ни Федя даже не переспрашивали о своих обязанностях.
Переговорив, пустили лошадей рысью. Миновали пруд, свернули вправо и стали спускаться в широкую балку.
Вскоре показался табун.
— Кто такие? — послышался голос, и с земли поднялся Холодов.
— Свои, Прохорыч, — отозвался Захар Петрович.
Миша и Федя следом за ним соскочили на землю.
— А мы к тебе, — начал Захар Петрович устало. — Вот и хлопцев подняли на ноги.
Он сел на траву, достал кисет и стал закуривать.
Холодов насторожился, беспокойно посмотрел по сторонам.
— Что же за беда приключилась? — табунщик взял из рук Захара Петровича кисет, наблюдая при этом за Мишей и Федей. — Их, поди, с постели подняли?
— Из конюшни под вечер ушел жеребец Ураган. Оторвал, стервец, поводья, и только его видали. Не появлялся у тебя?
— Не было, Петрович, — ответил Холодов. — Если бы прибежал сюда, обязательно дал бы знать. В третью бригаду, может, подался, прошлым летом он там бывал.
— Были мы и в третьей бригаде, осмотрели луг, теперь вот здесь, — сказал Захар Петрович. — Я уж больше не могу, прямо разбился в седле. Сейчас ребята объедут тут по полям, не будет — заявим в милицию. А одному, наверно, страшновато в степи? — будто между прочим, спросил он. — И поговорить-то не с кем.
— Да мы тут со Степкой. Ушел он куда-то в солому вздремнуть. А вы зря теряете время, в станице жеребца надо искать, — настоятельно рекомендовал Холодов. — Где-нибудь на базах.
— Для очищения совести пусть посмотрят, — вздохнул Захар Петрович. — Поезжайте, хлопцы, да поживее, а я тут подожду.
Федя с Мишей только того и ждали. Вскочив на лошадей, они помчались в степь.
— Он небось притаился как суслик, — сказал Федя. — Нас ведь далеко видно, луна светит вон как.
Неожиданно Миша увидел в стороне черную сгорбленную фигуру, метнувшуюся под копну.
— Гляди, нырнул, — показал он рукой. Пустив лошадей наметом, они подъехали в тот момент, когда Степка торопливо засовывал что-то под сноп. Рядом лежало одеяло и гладко обструганная палка.
— Елки зеленые, да ведь это Степка! — воскликнул Федя, соскакивая с лошади. — Ты что тут делаешь.
— Я? Я спал. А что тебе? — растерянно бормотнул Степка.
— Спал? — усмехнулся Миша. — Далеко же ты ходишь спать, не боишься?
— А чего тут бояться-то, отец рядом, — продолжал врать Степка.
Тем временем Федя поднял с земли палку, свернул одеяло, на котором, зацепившись остьями, лежало несколько колосьев, и, откинув пучок пшеницы, достал туго набитую сумку.
— А это что? — ехидно спросил он, садясь на лошадь. — Вместо подушки под голову?
— Дай сюда! — кинулся к нему Степка.
— Получишь в правлении, — ответил Миша. — Ну-ка, шагай.
— Не пойду! — закричал Степка, пятясь. — Не пойду!
— Я тебя, елки зеленые, как стукну твоей же палкой по башке, так быстро пойдешь, — направляя на него лошадь, пригрозил Федя. — Я давно говорил, что ты жулик!
Степка заплакал и, спотыкаясь, побрел впереди.
— Куда вы меня, ребята? — всхлипывая, спрашивал он. — Не говорите, я вам что-то дам завтра, вот посмотрите…
— Не надо нам ничего, давай топай, — оборвал его Миша. — К отцу твоему отведем.
Увидев приближающихся ребят, Холодов вскочил, судорожно зажав в руке плетеный кнут.
Захар Петрович молча следил за каждым его движением.
Степка подошел и, опустив голову, молчал.
— Батя, жеребца нигде не видно, а нашли вот это, — Федя, не слезая с седла, показал то, что было отобрано у Степки.
Все произошло с поразительной быстротой.
Холодов угрюмо шагнул к сыну. Тонко свистнув, кнут опоясал Степку. Тот дико вскрикнул и упал на траву.
— Сукин ты сын! — гремел Холодов. — Кто тебя заставлял это делать? Мерзавец! Говорил, пойду спать в копны, а сам…
Тяжело дыша, он достал кисет и начал сворачивать самокрутку. Степка, согнувшись калачиком, лежал на земле и по-щенячьи скулил.
Захар Петрович, пораженный жестокой хитростью Холодова, укоризненно сказал:
— Ну это ты зря, Прохорыч, дите ведь.
— Подумают, что родители учат, — будто извиняясь, возмущеннобубнил Холодов. — Ты, Захар Петрович, не того… не сказывай. Я его еще дома проучу.
Захар Петрович встал, проковылял к своей лошади и, уже держась за луку седла, проговорил:
— Рад бы, но нельзя. Придется докладывать Ивану Егорычу.
Как ни упрашивал Холодов, Захар Петрович был непоколебим.
— Ты говоришь, смолчать? А они как же? — он показал на Мишу и Федю. — Чему дети-то будут у нас учиться? Нельзя, Прохорыч, разменивать совесть.
* * *На следующий день Курганов пригласил Холодова в правление. Тот вошел почти неслышно и, остановившись на середине комнаты, опустил голову.
— Кого обкрадываешь? — резко спросил Курганов. — У тебя же самого сын на фронте! Люди в Ленинграде голодают, а ты?
— Иван Егорыч! Сам он, Степка, надумал, ей-богу! — плаксиво заговорил Холодов. — Не знал я.
— Я тебе не мальчишка, ты мне не заправляй мозги! — вскипел Курганов, но, услышав в коридоре топот ног, сбавил голос. — Запомни, Прохорыч: время сейчас военное. Смотри не сорвись, плохо может быть. На фронте за мародерство к стенке ставят, в тылу тоже не позволят грабить государство. Нам ведь сейчас нужен порядок в тылу, бои катятся к станице. Если все бросятся растаскивать добро, что же получится?
Холодов хотел что-то возразить, но Курганов перебил его:
— На первый раз предупреждаем, а потом будем судить строго, по законам военного времени. Иди и хорошенько подумай.
Холодов вернулся домой мрачнее тучи. За ужином он вдруг глянул на Таню и глухо спросил:
— А не твоя ли это работа, девка?
— О чем вы, дядя? — робко проговорила Таня, покраснев.
— Ты донесла на Степку? — он посмотрел ей в глаза.
Таня выдержала его немигающий колючий взгляд и отрицательно покачала головой.
— Смотри, — угрожающе бросил он, принимаясь за еду.
9
Выкладывая письма из сумки на стол, горбатенький Афанасий задержал в руке небольшой конверт с треугольным штемпелем и, горько вздохнув, сказал:
— А это, Иван Егорыч, опять казенное.
Вздрогнув, будто от резкого окрика, Курганов осторожно взял конверт, для чего-то осмотрел его со всех сторон и начал медленно распечатывать. «Опять чья-то беда», — тревожно думал он, чувствуя мелкую дрожь в руках.
В конверте лежал небольшой листок бумаги — извещение о том, что в бою под хутором Перелазовским погиб Григорий Евсеевич Озеров, отец Миши.
Сжимая в пальцах извещение, Курганов долгим, неподвижным взглядом смотрел через окно на удаляющегося по пыльной улице почтальона.
«Эх, Гриша, Гриша, вот и не довелось нам больше свидеться. Не дождутся тебя жена и ребятишки. Ну как я скажу им об этом? Лучше бы самому уйти на фронт, чем вот так утешать людей в неутешном горе».
С болью вспомнил он стремительный бег детских санок с высокой горы, белую палату уездной больницы и затянутую в лубок переломленную йогу. С тех пор много прошло времени, нога давно срослась, но на военную службу не брали: признали негодным.
