Странник века - Неуман Андрес Андрес

(До знакомства с Софи Ханс ненавидел ступни своих ног или думал, что ненавидит: они не умели танцевать, были несуразно квадратны и дергались при малейшем к ним прикосновении. Он считал свои ступни виновными. Виновными в том, что они такие, как есть, в том, что они не любят разуваться, в том, что мерзнут по ночам. Впервые разув их и оглядев, Софи просто сказала: Они мне нравятся. И поцеловала его большой палец. И все. Жизнь, подумал Ханс, меняется по мелочам. Человек, который столько прошел, сказала Софи, не имеет права стыдиться своих ног, это было бы неблагодарно. С тех пор Ханс завел привычку ходить дома босиком.

Они решили не заниматься переводами на постоялом дворе, а просто поехать на загородную прогулку. Слишком уж ослепительным, ароматным выдался день. Эльза с удовольствием поддержала их план, позволявший ей явиться на Рыночную площадь в приличной компании, без риска вызвать подозрения, хотя и попросила разрешения сесть в другой экипаж, поскольку хотела скрыть имя того, к кому ехала. Имя, давно известное и Хансу, и Софи.

Как всегда, за полчаса до встречи с Софи Ханс вымыл ноги теплой водой с солью и эссенциями. Он опустил ступни в корыто, поболтал ими, пропуская воду сквозь растопыренные пальцы, и бережно помассировал их, как младенцев, стараясь не щекотать. Разглядывая свои мокрые пятки, он ощутил возбуждение и приятное смешанное чувство нетерпения и полнейшей безмятежности. Минуту он неподвижно сидел в корыте, закрыв глаза. Затем вылез из воды и нагишом побрился перед картинкой. Над умывальным тазом он надраил водой с песком и мылом лицо и руки до локтя. И не стал сразу вытираться. Хотел было помастурбировать, но передумал, отчасти потому, что боялся опоздать на свидание, отчасти из желания себя помучить. Наконец он вытерся тонким полотенцем и промокнул лицо новой губкой. Одевался и обувался он с некоторым сожалением.

Нисколько не располневшая Нульте была, казалось, довольна своей худобой. Ее сине-зеленые подвижные воды бежали и бежали мимо. Ханс и Софи прикасались друг к другу под одеждой и говорили обо всем и ни о чем одновременно. Из глубины тополиной тени они следили за хлопотами света в пшеничных полях. Длинные пальцы Софи сплетались и расплетались. Ноги Ханса горели внутри башмаков. Раскаленный воздух вибрировал, заползая им под мышки. Тополя были, как всегда, гостеприимны и надеж-ны. Софи чувствовала, как постепенно рассасывается комок у нее в желудке. Хансу казалось, что у него между ног вырастает ветка.

Это похоже на скобки, правда? прошептал Ханс, я о лете. Как будто остальная часть года — текст, а лето — комментарий, обособленное предложение. Да, задумчиво кивнула Софи, и знаешь, что говорится в этом предложении? в нем говорится: «я не буду длиться долго». Странно, сказал Ханс, я чувствую, что время для меня остановилось, и вместе с тем понимаю, как быстро оно бежит. Это и есть любовь? спросила она, поворачивая к нему лицо. Наверно, улыбнулся он. Иногда меня удивляет, сказала Софи, что я не думаю о будущем, как будто оно никогда не наступит. А ты о нем не пекись, сказал Ханс, будущее тоже не очень-то о нас печется. Но что будет потом? спросила она, когда кончится лето?

Заря догорала, гасила траву с восточной стороны. Обоим пора было возвращаться в город, и оба лежали, не шевелясь. Сумерки, шаг за шагом, подбирались к ним со спины. Но солидарный с ними свет так до конца и не угас.)

Пока она застегивала платье, Ханс копался в сундуке. Сегодня, сказал он, я хотел перевести одного молодого русского, которого посоветовал Брокгаузу. Ты знаешь русский? удивилась она. Я? отозвался он, я не смог продвинуться дальше кириллицы и трех десятков слов. Так как же? допытывалась Софи. А! засмеялся Ханс, я сказал им, что русским отлично владеешь ты. Не волнуйся, мы воспользуемся каким-нибудь промежуточным языком. Вот сама книга, смотри, «Александр Сергеевич Пушкин», а это — переводы на французский и английский, и еще у нас есть славный русско-немецкий словарь, что скажешь?

Они отобрали несколько стихотворений среди имевшихся у них переводов. Записали английские и французские версии, обводя каждый стих в квадрат. Чтобы убедиться в достоверности перевода, они сверили со словарем каждое слово и записали их всевозможные значения рядом с квадратами.

Знаешь что? лукаво улыбнулась Софи, мне кажется, что адюльтер у этого Пушкина звучит гораздо более убедительно, чем платоническая любовь. Ну что еще от вас ожидать, госпожа Боденлиб! ответил Ханс, перечитывая только что законченный черновик:

После ухода Софи Ханс продолжил проверять черновики переводов. Голова его потихоньку опускалась на грудь, мускулы расслаблялись, и наконец он лег одной щекой на нагретый лампой стол. Прежде чем снова поднять голову, он успел посмотреть быстрый, экзотический кошмар, в котором ему пришлось продираться сквозь иностранные языки, как сквозь висящие на веревках простыни. Каждый раз, когда его накрывал очередной язык, лицо становилось влажным, и ему казалось, что он проснулся в родном языке, но тут же следующая простыня сообщала ему об ошибке. Не переставая бежать, он разговаривал сам с собой, непосредственно присутствуя в том языке, которым пользовался, и совершенно отчетливо, хоть и с некоторым опозданием, видел произносимые слова, их структуру, размерность. За секунду до того, как ему удавалось понять язык, на котором он видел сон, что-то хлестало его по лицу, и он приходил в себя в другом языке. Он отчаянно бегал, сто раз опоздав распознать очередной язык, пока не понял, что наконец действительно проснулся. Прямо перед глазами он увидел огромную лампу и съехавшую набок стопку бумаг. Приподняв голову, он ощутил, что одна щека буквально горит огнем. Тогда он облегченно вернулся к изначальным мыслям и какое-то время зачарованно созерцал логику собственного языка, его знакомые черты, его волшебную гармоничность.

Послушай, взмолился шарманщик, стоя на берегу реки, ты уверен, что это так необходимо? (Ханс посмотрел на него с укоризной и несколько раз настойчиво кивнул), ну ладно-ладно, пошли.

Медленно, неуклюже, как будто каждый предмет одежды весил, как целый год жизни, старик разделся, снял с себя дырявую рубашку, холщовые штаны, толстые шерстяные носки. Имей в виду, произнес он финальный протест, я делаю это только ради тебя, чтобы доставить тебе удовольствие. Освободившись от дряблой, высохшей кожи старика, его одежда свернулась в дурно пахнущий комок. Казалось, ее приняла в себя земля.

Ханс разулся, закатал до колен панталоны, взял шарманщика за руку и помог ему войти в воду. Он наблюдал, как тот шаг за шагом погружается в реку: пергаментные лодыжки, непослушные ноги, усохшие ягодицы, согбенная спина. Наконец над водой осталась только белая растрепанная голова, обращенная к Хансу улыбающимся беззубым ртом, и старик принялся плескаться, как ребенок. Эй! окликнул он Ханса, а она не такая уж холодная! не хочешь присоединиться? Премного благодарен! ответил Ханс, я привык мыться по утрам! Ежедневно! Ба! отозвался шарманщик, это все предрассудки! принцы каждый день купаются в ароматической воде, а умирают молодыми!

Со смешанным чувством отвращения и изумления Ханс наблюдал за волнами грязи, разбегавшимися от шарманщика, а тот греб эту воду руками и преспокойно в ней плескался. Смотри! шутил он, указывая на коричневые и серые ошметки, рыбы приплыли! Да, думал Ханс, в такой приверженности к грязи есть что-то отвратительное, но в то же время честное. Отсутствие гигиенических привычек, а вернее, стыдливости придавало старику какую-то бередящую душу искренность, своеобразную правоту. Однажды он произнес странную, но верную фразу: Благоухание притворяется, хочет выдать себя за что-то другое. Возможно. Но Ханс все же предпочитал благоухание.