Странник века - Неуман Андрес Андрес

Едва шагнув на улицу, они словно окунулись в прохладную воду фонтана. Уже стемнело, в воздухе переплетался звон сверчков. Увидев, что они выходят, Франц поднял уши, напружинил хвост и нахмурил брови. Секундой позже появилась Софи. Она догнала Ханса и прижала его ладони к своим щекам в знак глубокого раскаяния. Видимо, вздохнула она, этот дом был неудачной идеей, я виновата. Нет, ответил Ханс, поглаживая ее локон, вина не твоя, идея тоже. Софи подошла к шарманщику, обняла его и долго не разжимала объятий, прося у него прощения. Это я прошу прощения, дитя мое, ответил старик, за то, что пришел к вашей подруге с музыкой тридцатилетней давности. Наверно, я уже не…

В этот момент в дверях появилась барышня Погвич. Она сурово поглядела на Ханса, укоризненно на Софи и, наконец, взглянула на шарманщика, как смотрят на встретившийся на дороге диковинный камень. Я хотела заплатить вам за концерт, сказала барышня Погвич. Она оставила несколько монет на чехле инструмента и повернулась, чтобы уйти. Полагаю, это вполне справедливо, со злостью ответил ей Ханс, если учесть, что вы сами его прервали. Ни в коем случае, госпожа, сказал шарманщик, и единственная ирония, которую Ханс уловил в его словах, заключалась в слове «госпожа» (хозяйка дома была еще совсем юной), я не могу взять эти деньги, потому что не выполнил свою работу: мне платят за то, что я играю, но я никогда не брал плату за то, чтобы этого не делать. Прощайте, госпожа, и сожалею о причиненном неудобстве.

Можно узнать, с какой стати вы не взяли деньги? укорял его Ханс на обратном пути, это были ваши деньги, вы их заработали! вы прекрасно делали свою работу! Гордость — это одно, а гордыня — совсем другое. Ведь деньги нужны и вам, и Францу, и шарманке, и вы ни у кого ничего не украли. Выходит, ваш горький опыт ничего не стоил. Э, нет! извини, ответил шарманщик, в этом ты ошибаешься! очень даже стоил! ведь я прокатился в таком элегантном экипаже!

(Каждый раз во время менструации, думала Софи, поднимаясь по лестнице постоялого двора, со мной происходит что-то странное. С одной стороны, я особенно остро чувствую себя женщиной и теоретически понимаю, что так и должно быть. А с другой стороны, что-то во мне нарушается, ограничивает мои возможности. Например, я рисую себе картину или пытаюсь ее нарисовать, что, едва я войду, Ханс захочет заняться любовью. И знаю, что разделю его желание, но не смогу отделаться от неловкости, словно я чужая в собственном теле. В любом случае меня будет томить чувство вины, чего я терпеть не могу. Вины в чем? Трудно быть искренней, когда природа дает тебе один приказ, а сознание — другой. Но на самом ли деле это приказ? Или прекрасная привилегия, предполагающая возможность отказа? В настоящий момент я знаю только одно: у меня спазмы, в животе все крутит, кажется, что в поясницу вбивают гвозди, и весь день нет аппетита. Хотелось бы рассказать все это Хансу, но не знаю, поймет ли он, да и смогу ли я объяснить…)

Лежа на спине, обхватив его спину ногами, Софи сказала: В этот раз останься внутри.

Запах крови сначала их сдерживал, а затем подхлестнул, они впечатывали друг в друга пятна, перемазывались, любя. Ей было стыдно, что он видит, как она кровит на простыню, но в то же время она чувствовала, что это зрелище их сближает, освобождает от тайн. Неожиданно ей показалось естественным и глубоко правдивым то, что сейчас, когда он движется внутри ее, их объединило общее желание не воспроизводить новую жизнь и вместе высвободить наслаждение, рождавшееся и умиравшее за то время, пока это длится. Если прошлое своего рода предок (подумала она вдруг, на краю оргазма обрывая все мысли), то подлинным его детищем надо считать полноценное настоящее, а вовсе не будущее.

Лежа в постели нагишом, они тихо переговаривались. Пах Софи был окрашен красным, лобок Ханса покрывала темная корка. Их лица хранили то ли сосредоточенное, то ли отсутствующее выражение, характерное для людей, еще не пришедших в себя после наслаждения. Слышно было, как они дышат, шевелятся, потягиваются. Насколько приятно, сказал он, не вырываться. М-м-м, ответила она. Или тебе не понравилось? встревожился он. Не в этом дело, ответила она, сама не знаю, как объяснить: мне понравилось, но одновременно стало страшно, понимаешь? Не уверен, ответил он, поворачивая к ней голову. Я всегда боялась, продолжала Софи, садясь в кровати, стать матерью. Не пойми меня превратно. Детей я хочу. Но не хочу быть матерью. Возможно ли быть эгоистичной девушкой и щедрой матерью? что делать, если хочется того и другого? Ох, дорогой мой, мне на ум приходит масса всяких глупостей: неудобства беременности, лишний вес, растянутая кожа, физическая боль. Наверно, я не умею быть сильной. Наоборот, сказал Ханс, прижимая ее к себе, только сильная женщина признается в таких чувствах.

Софи заговорила о своей потребности в независимости, о семейных планах Руди, о ягодицах ее жениха, так явно проступавших под тканью панталон, о том, какой ей представлялась сексуальная жизнь с ним, о самых кривых пенисах, которые ей приходилось видеть, о любопытстве, которое вызывала в ней сперма, о неприятных ощущениях во время менструации. И неожиданно заговорила о Канте. По мнению Канта, сказала Софи, убить незаконнорожденного ребенка не так страшно, как нарушить супружескую верность. Какой уж тут чистый разум! Кант утверждает, что логично игнорировать существование такого ребенка, потому что с юридической точки зрения его не должно существовать. Внебрачная связь есть не что иное, как поддельная любовь. А незаконный ребенок — существо юридически ничтожное, поэтому его устранение не должно вызывать вопросов. Так говорит Кант. И такова, господин симпатяга, наша противоречащая жизни мораль. Нас обучают такой морали, чтобы мы загоняли свою жизнь в определенные рамки, а не для того, чтобы мы в ней разбирались. Впрочем, хватит, лучше поцелуй меня. Не будем спорить с авторитетами.

Кант и менструация, подумал Ханс, почему бы и нет?

«Это новое чудовищное нападение, прочитал лейтенант Глюк на третьей странице „Знаменательного“, произошло в четверг, в том же районе, где обычно орудует означенный субъект, то есть, как хорошо знают наши пунктуально информируемые читатели, в узких пешеходных переулках, протянувшихся от небезызвестного Шерстяного переулка до Стрельчатой улицы. Хотя официально личность жертвы не раскрывается, из надежных источников нашей газете стало известно, что речь идет о молодой особе двадцати восьми лет с инициалами А. И. С., уроженке Вандернбурга. Отсутствие свидетелей в очередной раз не позволяет добавить новых гипотез к ранее изложенным. Хочется верить, что как жандармерия, так и особый отдел полиции очнутся наконец от своей необъяснимой летаргии и явного бездействия. Иными словами, подобная надежда бьется в сердцах наших запуганных горожан, чьи чаяния мы неизменно отражаем на своих страницах. На тот случай, если вышеупомянутые блюстители порядка не располагают архивными данными об основных приметах, уже известных всей широкой общественности, наше издание почти с полной уверенностью берется утверждать, что разыскиваемый преступник в маске — человек крепкого телосложения, внушительного роста, возраста от тридцати до сорока лет. Остается лишь со смиренным нетерпением надеяться, что…»

Это унизительно! возмутился лейтенант Глюк, швыряя газету на письменный стол, надежные источники! я вас умоляю! эти кретины не имеют ни малейшего представления о том, что говорят, да еще собираются учить нас сыску! Брось, сынок, бесстрастно ответил лейтенант Глюк, на самом деле такие новости нам только на руку: если преступник их читает, он чувствует себя спокойно, а для нас это только к лучшему. Пусть не знает, что мы почти его сцапали. А теперь забудь про прессу и скажи мне: ты просмотрел черновик протокола? хорошо, прекрасно! следы на запястьях совпадают? Совпадают, ответил лейтенант Глюк, он определенно предпочитает тонкие веревки, так что, выходит, силенок у него не так уж много. А что говорит жертва о запахе? Она вроде бы готова поклясться, сказал лейтенант Глюк, что пахло жиром. Хорошо, кивнул отец, но каким? Она не уверена, объяснил сын, говорит, что в такие минуты человек не в состоянии обращать внимание на мелочи, но ей кажется, что это мог быть медвежий жир. Жертва сама готовит себе еду? поинтересовался лейтенант Глюк. Извините, отец? переспросил лейтенант Глюк. Я спрашиваю, повторил тот, стряпает ли жертва сама, или за нее это делают кухарки? Как вы можете догадаться, домоводческие темы дознание не подразумевало. Эта тема отнюдь не домоводческая, поправил сына лейтенант Глюк, а напротив, фундаментальная: если девушка часто жарит пищу, она никогда не перепутает медвежий жир, к примеру, со свиным. И если она прояснит нам этот пункт, то у нас останется только два подозреваемых. Так что, пожалуйста, иди и попроси, чтобы ее вызвали для повторной дачи показаний. А я тем временем схожу в «Центральную» и зарезервирую столик. Сам знаешь, что в такое время это почти невозможно.