Странник века - Неуман Андрес Андрес

Я бы упомянула, сказала Софи, сразу берясь за список, Жана Поля [143], Каролину фон Гюндероде, братьев Шлегель, Доротею и, конечно, Меро. Также мы могли бы рассказать о песнях фон Арнима, у которого, кстати, здесь неподалеку замок, и Клеменса Брентано. Не забывая и о песнях его сестры Беттины, которые очень хороши (не читал, признался Ханс), и очень зря, сударь мой, потому что ее самая назидательная песня заканчивается словами:

Берем! рассмеялся Ханс. А тебе, спросила она, тебе нравятся Брентано и фон Арним? Честно говоря, вздохнул он, они ассоциируются у меня с теми студентами, которые ходят по улицам в тевтонских куртках, с гитарой и котомкой за плечами, нюхают цветы и воспевают подвиги средневековых героев. Если бы ты была средневековой принцессой, я и словом бы с тобой перемолвиться не смог. Я был бы плебеем, жил бы по указке своего господина и умер бы от чумы. Такова реальность. Реальность, возразила Софи, это большое множество всего одновременно. Как и сама поэзия, ты можешь находиться здесь и там, в прошлом и в будущем, в замке и в университете. Так-то оно так, кивнул Ханс, но я хочу сказать, что если бы мы на самом деле увидели прошлое, то онемели бы от ужаса. Чем еще меня раздражает этот тупица фон Арним, так это своей франкофобией, чего он хочет? чтобы мы сожгли половину наших библиотек? Но разве спасение народной поэзии, воскликнула Софи, не кажется тебе важной задачей? Будь в поэзии хоть на йоту народного, ответил Ханс, мы видели бы на улицах людей, читающих стихи. Или же сей достопочтеннейший господин рассчитывал — дай-ка угадаю! — присвоить себе народную поэзию без ведома народа? но разве такое поведение не в традиции французов? Дорогой мой, воскликнула Софи, политика тебя ослепляет, и ты становишься несправедливым. Фон Арним один из самых недооцененных немецких поэтов. И если он малоизвестен, то не только потому, что почти никто не читает стихов, но и потому, что он гораздо более сложный поэт, чем кажется, в нем бездна гибельности и мрака. Кроме того, его друзья-католики не прощают ему протестантства, а фанатичные протестанты — дружбы с католиками. В «Волшебном роге» [144] нет ни капли дешевого патриотизма. Возможно, он есть в самих авторах, но не в текстах. Из их военных песен мы никогда не знаем, за что воюют солдаты, мы знаем только, что им страшно, что они умирают, что они кого-то любят и хотят вернуться домой. В детстве я обожала песню стражника:

Хорошо, хорошо! воскликнул Ханс, берем!

И все, Софи провела черту под своим списком, здесь все мои поэты, а кого выбираешь ты? Я, пожал плечами Ханс, конечно, начал бы с йенцев. Меня восхищает не только их творчество, но и отношение к жизни, ведь поэзия заключается и в этом тоже, верно? в манере жить в особой манере. Есть поэты, которые как будто бы точно знают свое место в поэзии, идет ли речь о традиции, жанре, родине, о чем угодно. А мои любимые поэты — путешественники, то есть те, кто находится нигде. Сюда я причислил бы первого Шлегеля и участников «Атенеума»: они писали лишь эпизодически, не стремились нащупать никакую систему или считали, что найти ее невозможно, для них предметом поиска был только поиск. Я также хотел бы упомянуть Тика, потому что он говорит о своей библиотеке как о целом мире, в котором сам он только путник. Гёльдерлина, потому что как ни крути, а его поэзия показывает, что нам не быть богами, греческими тем паче.

Ханса снова охватило возбуждение, как случалось всякий раз, когда они с Софи слишком сильно увлекались литературной критикой.

Ах да! улыбнулся он, и напоследок у меня остался са-мый лучший: Новалис (твой Новалис, возразила Софи, тоже жил в сплошных снах), верно, но его интересовали не фантазии, а неведомое. Его мистицизм был, так сказать, практического свойства. Мистицизм для анализа происходящего. (Это я могу понять, сказала она, но вот что меня удивляет: разве мы говорим не о религиозном поэте?) Нет! именно! в том-то и дело! я думаю, что с Новалисом все обстоит точно так же, как с Гёльдерлином: его молитвы показывают, что земные условия непреодолимы, и, когда он говорит: «Я чувствую в себе божественную усталость», эта усталость, она здешняя, это блестящее прозрение (а чьи слова: «Кто, не взывая к небесам, / сумел бы вынести земную юдоль?», как ты их объяснишь? как можно понять Новалиса без рая?), ты права, с этим его высказыванием я уже согласиться не могу (тогда почему упорно именно Новалис, господин атеист? не этот ли твой поэт изволил сочинить хвалебные гимны Пресвятой Деве и даже трактат о христианстве?), сдаюсь! сдаюсь! Новалис меня завораживает, потому что я не могу окончательно его принять, и мне приходится с собой бороться, чтобы продолжать им восхищаться. И поскольку полностью этого достичь я не могу, то возвращаюсь к нему снова и снова. Я думаю, что невозможно совпасть во взглядах с гениальным поэтом, если не считаешь гением и себя. Не смейся! Но вот какой у меня вопрос: почему только верующие имеют право говорить о духовном? почему мы, атеисты, должны отказаться от незримого? Моя утопия читателя, ведь у каждого читателя есть своя утопия, состоит в прочтении Новалиса без идеи Бога (и ты действительно веришь, что его поэзию можно лишить божественного, не уничтожив тем самым саму поэзию?). Новалис использовал веру как рычаг (Дорогой мой Ханс, ты самый странный критик из всех, кого я встречала. Я считаю, что религиозность в искусстве вполне способна вызывать эмоции, вспомни хотя бы церковную музыку), именно поэтому! почему мы, атеисты, вдохновляемся религиозной музыкой? потому что проникаем за ее пределы, или, лучше сказать, наоборот: притягиваем ее вниз. И музыка это позволяет, поскольку она свободна от догм, она имеет форму страсти и больше ничего. Упомяну еще один нюанс и тогда уже замолчу: не забывай, что свои лучшие стихи Новалис написал, когда потерял возлюбленную, умершую совсем молодой. Откуда нам знать, какие великие земные стихи написал бы он своей живой возлюбленной. В отличие от него (в отличие от него? повторила Софи, усаживаясь ему на колени), э-э, в отличие от него у меня на коленях есть ты.

Они лежали полураздетые и разглядывали потолок, мягкое расползание паутины. Ханс глубоко дышал и тер пальцами ног простыню. От Софи пахло фиалковой водой и каким-то иным, более летучим запахом. Через некоторое время она села, поцеловала его ступню, сказала, что ей пора, и пошла пить воду из кувшина. Хансово семя, выплеснувшееся на ее бедро, поползло вниз. Когда она шагнула через валявшуюся на полу одежду, одна капля упала в растопыренный башмак.