Странник века - Неуман Андрес Андрес

Дверь закрылась, Ханс падает на спину, он дрожит. Лоб его покрыт холодным потом, кожа пылает. Он пытается собраться с мыслями. Пытается убедить себя, что поступил правильно, поздравить себя с этим. Но он почти уверен: предприми Лиза еще хоть одну попытку, продлись этот поцелуй еще немного, и он последовал бы за ней и даже оказал бы ей содействие. Жизнь безобразна, безобразна. Он резко вскакивает, наступает на упавшую книгу, идет к рукомойнику и несколько раз окатывает голову водой, совершенно не чувствуя холода.

Вернувшись из поездки, Альваро первым делом отправился на улицу Старого Котелка. Он взбежал по лестнице, не обращаясь с расспросами к господину Цайту, бросившему на него из-за конторки сонный взгляд. В седьмом номере никто не отзывался, и Альваро охватили дурные предчувствия. Узнав от Лизы, что Ханс только что вышел, он облегченно вздохнул. Шарманщика на Рыночной площади уже не было, поэтому Альваро нанял экипаж до пещеры. Там он и застал всю троицу, старика, Ханса и Франца, распевающих неаполитанскую песню под аккомпанемент шарманки, старик тянул сиплым голоском, Ханс пытался ему подпевать, не зная слов, а пес лаял и выл, демонстрируя невероятное чувство ритма.

По дороге в кафе «Европа», напустив на себя тот небрежный тон, какой обычно свойствен мужчине, решившемуся проявить эмоции перед другим мужчиной, Альваро признался Хансу: Знаешь? а я уж было подумал, что ты уехал. С чего бы это? удивился Ханс. Это трудно объяснить, ответил Альваро, просто каждый раз, когда я еду к своим и некоторое время говорю на родном языке, мне начинает казаться, что Вандернбурга не существует, что он исчез с лица земли, понимаешь? что с каждый днем он удаляется все дальше и что моих друзей в нем тоже больше нет, более того, что все они — плод моего воображения. Альваро, Альварито, рассмеялся Ханс, даже не знаю, кого в тебе больше: фантазера или романтика. А в чем же разница? улыбнулся Альваро. В центре перекрывающих друг друга отражений в Стекольном проезде Ханс вдруг остановился. Погоди-ка, сказал он, но… разве кафе не здесь? не напротив? Брось, пожал плечами Альваро, вечная история. Не обращай внимания, иди вперед, где-нибудь-то оно непременно нарисуется.

Они поиграли в бильярд, поговорили о Лондоне и полистали иностранную прессу. На третьей странице испанской «Газеты» Альваро прочитал новости о беспорядках в Каталонии. Там сообщалось, что повсюду можно видеть флаги с изображением подвешенного за ноги короля Фердинанда, волнения докатились до Манресы, Вика, Серверы. Крестьяне встали на сторону бунтовщиков, их поддержали изменившие присяге военные. Неплохая новость, а? прокомментировал Ханс. Как сказать, усомнился Альваро, по мне, так это попахивает карлизмом: хорошо, если речь идет не о свержении предателя с целью коронации ретрограда. Объясни, а в чем, собственно, заключается карлизм? попросил Ханс. Уф, вздохнул Альваро, мы, испанцы, и сами хотели бы это понять. Но если у тебя есть время, я попробую. Хотя даже сами карлисты ничего тебе не растолкуют.

Ханс с удивлением слушал рассказ об испанской политике последних лет. Как и предупредил его Альваро, разобраться в ней было трудно. Одним словом, резюмировал его друг, сначала гаденыш Фердинанд устраивает заговор против предателя папаши, затем его судят и оправдывают, затем папаша уступает ему трон, до сих пор все ясно? Наполеон арестовывает обоих, подкупает Фердинанда, тот возвращает корону отцу, а отец продает ее брату Наполеона. Знай наших! Фердинанд продолжает сидеть под арестом, а точнее — давать балы в своем замке, пока не заканчивается война за независимость. Тогда гаденыш обряжается в одежды мученика, и народ — ясное дело! — встречает его как мессию. Бонапарт признает Фердинанда испанским гаденышем-королем, республиканской конституции приходит конец, наступает реставрация — что же еще! Гаденыш-король объявляет амнистию, кое-кто из наших возвращается, он, наступив себе на горло, признает Кадисскую конституцию, но продержалась она, как ты понимаешь, не очень долго (ясно, кивнул Ханс, более-менее ясно, а как после этого поступил ты сам?), некоторое время думал остаться в Испании, но обстановка не располагала, Ульрика тоже сомневалась, наша жизнь к тому времени вполне сложилась в другом месте, и, кроме того, мы хотели обзавестись немецкими детьми, которыми так и не обзавелись. Подожди, я закажу еще одну. Бог! кабы ты существовал! Мы снова уехали, либерализму вскоре пришел конец, в двадцать первом в Барселоне начались волнения. Я пытался туда попасть, чтобы в них поучаствовать, но, когда наш дилижанс подъехал к Пиренеям, мы узнали, что волнения подавлены, и я, признаюсь честно, повернул обратно в Вандернбург. Знаешь, о чем я больше всего жалею, помимо того что у нас с Ульрикой не было детей, — что в тот день не поехал дальше (не говори глупостей, сказал Ханс, что ты мог сделать?), откуда я знаю? помочь деньгами, пострелять, все что угодно! (хоть я и слышал, что ты этим занимался, но мне трудно представить тебя стреляющим), не удивляйся, в некоторых обстоятельствах насилие — единственный способ добиться справедливости (сомневаюсь, возразил Ханс, решительно складывая руки на груди), сомневаться в этом ты можешь, мой друг, можешь этого бояться, но это не означает, что сказанное не верно.

Да, спасибо, еще одну! так к чему у нас шел разговор? встрепенулся Альваро, а! к двадцать третьему году. Случившееся было ожидаемо: Меттерних и Фридрих-Вильгельм уже опробовали свою тактику в Италии. И вот к нам явилось сто тысяч сукиных сынов святого Луи, они подсобили Фердинандушке — заметь, оружием! — и прощай конституция со всеми потрохами. Священный союз оккупировал Испанию так надежно, как Бонапарту и не снилось, половина страны подверглась преследованиям, инквизиция приняла прежние формы, и страна моя, дорогой друг, наконец-то вернулась туда, где она предпочитает находиться: в прошлое. Такова Испания, Ханс, вечная карусель. Scheibe! [138] Тебе нравится Гойя? мне тоже, ты, случайно, не слышал о его картине «Аллегория Мадрида»? ладно, неважно. На ней был изображен медальон с портретом Пепе Бонапарта [139]. Как и многие знаменитости, Гойя поклялся ему в лояльности. Но едва Мадрид освободился от французов, он тут же заменил голову Пепе на картине надписью «конституция». А несколько месяцев спустя, когда французы снова захватили город, вернул голову на место. Но после окончательной победы дон Франсиско снова написал на медальоне слово «конституция», в пятнадцатом — внимание! — закрыл его портретом гаденыша Фердинанда, чья голова продержалась там вплоть до периода трехлетнего либерализма. Конституция в последний раз пробыла на картине до тех пор, пока не грянули события проклятого двадцать третьего года, и теперь можно начинать все сначала. Ну не карусель ли мы? скажи! Я считаю Гойю непревзойденным гением Европы, а эту картину — правдивейшей из написанных историй Испании (а я и не знал, сказал Ханс, что Гойя был так расчетлив), как тут не быть расчетливым, Ханс! так вела себя половина Испании, все те, кто выжидал, чья возьмет, чтобы спасти свою жизнь. Некоторые делали это ради детей, другие — ради работы, и я наверняка сделал бы то же самое ради Ульрики. Все очень просто. В конце-то концов, а что сделали мы, вторая половина? Мы просто уехали!

Альтернативную Испанию, продолжал Альваро, осушая кружку, разрушали во все времена. Так было при католических королях, так было при контрреформации, так продолжалось три века и то же самое случилось в четырнадцатом и в двадцать третьем, теперь подождем, пока не повторится снова. Столь консервативная и монархическая страна, как наша, способна взращивать только озлобленных бунтарей, а озлобленные бунтари способны лишь навлекать на себя кары своей отчизны (никакой отчизны не существует, возразил Ханс, ты во всем винишь отчизну, а на самом деле карают отчизнолюбцы!), нет-нет, ты ошибаешься, конечно, отчизна существует, поэтому так и болит за нее душа (стало быть, любя отчизну, ты переживаешь об утрате колоний?), я? еще не хватало! я только рад! давно пора прекратить прикидываться империей и обратить внимание на собственные проблемы. Примерно как туркам в Афи-нах [140]. Меня восхищает история бедняги Риего [141], вот кто настоящий патриот! офранцузившийся масон и генерал Испании (а что он сделал? расскажи!), человек, видишь ли, вместо того чтобы воевать с латиноамериканскими борцами за независимость, поднял мятеж, потребовал восстановления Кадисской конституции и распространил свое влияние до самой Галисии и Каталонии. Вот и хорошо! в чем провинилась Америка? Сомневаюсь, что Боливар сделает со своим народом что-нибудь хуже того, что сделали с ним наши наместники (он-то, может, и нет, но посмотрим, что сделают со своим народом национальные олигархии после получения независимости), ну, это другая тема, я думаю, они сочтут уместным объединиться (вот видишь? империи существуют, а отчизны — нет!), смотри какой ты упрямец! (слушай, а что случилось с генералом?), с которым? с Риего? ничего, его казнили под аплодисменты собравшейся публики на одной симпатичной площади Мадрида.