Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
Посланцы направились домой, в Афины.
Глава 17
Гений Аттики вызревал в Афинах. Пусть он не был наделён совершенной мудростью, пусть он не был одарён в искусствах, гений эллинского гуманизма мужал. Гуманизм этот ещё не бросил вызов богам, как случилось после в науке и искусстве. Но, оставаясь в доступных человеку пределах, он стремился к гениальности. И в полной мере своё проявление он нашёл в Фемистокле. Все эти качества, тонкие и сильные, весёлые и серьёзные, хитрые и простые, государственные и военные, которые ещё дадут в своё время плод в душе смертного, родившегося в этой южной земле, было соединено в Фемистокле, ораторе и полководце. И Персия могла противопоставить ему лишь вызывающую надменность своей колоссальной силы, лишь слепое повиновение, на котором основывалась автократическая власть Персидской державы.
Во дни своей пылкой юности Фемистокл, сын Неокла, был хвастливым мотом, ночным гулякой, от которого отказался собственный отец. И тем не менее ещё почти мальчишкой он сражался рядом с Мильтиадом на Марафоне и заслужил прощение за прежние безрассудства. Блудный сын вернулся в своё отечество, изрядно выигравшее от этого, ибо в те дни любовь к родине была чем-то больше простого чувства привычки и безопасности.
Любовь к родной земле являлась синонимом добродетели, и в Афинах любовь к аттическому отечеству исключала любовь, например, к Спарте. Патриотическое видение мира с той поры несколько расширилось. Оно будет укрупняться и впредь, пока объектом его не станет весь земной шар. Ну а в те времена афинянин не знал добродетели высшей, чем любовь к Афинам — более сильной, чем любовь к Спарте и требующей, чтобы родной город стал выше всех городов и государств Греции.
Фемистокл, гениальность которого складывалась из множества противоречивых качеств, был человеком честолюбивым и скрывал свои стремления за маской любителя удовольствий. Но честолюбие было много сильнее, и развлечения отступили на второй план. Воздух Эллады благоухал юностью. Добродетели во всей их бесхитростной красе расцветали подобно плодовым деревьям, заглушая ветвями сорняки. Эллада, только поднимающаяся, становилась миром, совершенно отличным от Персии, ещё стоявшей в полном цвету. Фемистокл часто говорил, что лавры Мильтиада — несмотря на то что Ксеркс так и не признал победу греков в этом сражении — не давали ему спать. И владевшая Фемистоклом бессонница имела несколько иные причины, чем бессонница Ксеркса.
Когда теорои вернулись в Афины, предсказание пифии немедленно стало широко известным. Деревянная стена! Деревянная стена! Ужас, близкий к отчаянию, наполнил каждую душу. И тогда Фемистокл обратился к афинянам с речью. Непривычная нотка звучала в его голосе:
— Афиняне! Зачем просить жрецов и мудрецов истолковать слова почтенной пифии о деревянной стене? Неужели вы способны поверить, что прогнивший деревянный палисад, до сих пор ограждающий Акрополь, способен защитить нас от идущей с Востока грозы, от персидского моря, угрожающего нам потопом? Откуда этот страх, откуда отчаяние? Кому предсказывает пифия неудачу — нам или нашим врагам? Назвала бы она Саламин благословенным, если возле него предстоит расстаться с жизнью вашим собственным сыновьям? В таком случае этот остров следовало бы назвать проклятым. Нет, афиняне! Деревянная стена, о которой здесь речь, это стена из кораблей наших.
Эта новая нотка гудела могучим звоном, заглушая предложения пророков беды: не лучше ли оставить Аттику и бежать куда глаза глядят… Только куда бежать? Новая нотка была не только воинственной, весёлой и крепкой, словно бы сошедшей с уст молодого бога; ещё она была умной и политически разумной. Она не просто вселяла энтузиазм, она убеждала. Следуя совету Фемистокла, золото и серебро государственной сокровищницы, а также доходы от серебряных рудников Лавриона — по десять драхм на душу каждого взрослого гражданина — были потрачены на постройку флота. Корабли, уже построенные, ждавшие боя, оставались до своего времени в гаванях.
«Готов ли наш флот, готов ли наш флот?» Песенкой пастушка звучала новая нотка. Росла новая морская сила.
Глава 18
Пока Царь Царей продвигался по Фессалии с колоссальным войском, которое увеличивалось по мере продвижения вперёд, флот Персидской державы прошёл вдоль берега Магнесии и стал на якорь между Оспией и городом Кастанея. Гавани здесь не было. Передняя линия кораблей уткнулась носами в песок; за ней встала на якорь другая и так далее, пока все сотни судов не разместились у берега в восемь рядов. В последних линиях якоря уходили под воду так глубоко, что экипажи уже волновались. Наступила ночь, тёмная и грозная. Дул холодный ветер, похоже было, что Борей, женатый на афинской девушке по имени Орифия, дочери Эрехтея, грозил обрушить на персидский флот своё дыхание.
Разве не предсказывал оракул, что Афины могут рассчитывать на покровительство своего зятя? И разве не являлся таковым Борей, Ветер Северный? И в ту ночь афинский зятёк хорошенько потряс персидские корабли, выплясывавшие на волнах и стучавшие друг о друга бортами. Под чёрным небом раскинулись просторы Эгейского моря, по которым катили внушительные валы. К утру начался сильный ветер.
— От Геллеспонта задуло! — кричали жители прибрежья, приходившие с едой к мореходам, занятым распутыванием якорных канатов.
А потом — за какой-то миг — ветер превратился в гневную бурю. Несмотря на рассвет, было темно, порывы ветра вздымали волны всё выше и выше, бросали суда друг на друга. Экипажи первого ряда вытащили свои корабли на берег, где они могли избегнуть опасности. Но корабли, оставшиеся в открытом море, где ярость Борея была сильна, ветер срывал с якорей, трепал и сталкивал бортами. Огромные, до небес, валы переворачивали суда или разбивали их о скалы и утёсы мыса Пелион, поднимавшиеся над волнами крутой и грозной, словно рок, стеной. Корабли разметало по всему морю — от Кастанеи до Мелибеи.
Три дня и три ночи бушевала стихия. А на четвёртый, когда синее летнее море снова заулыбалось, более четырёхсот кораблей с изорванными парусами, пробитыми бортами, сломанными мачтами остались на суше — возле трупов моряков. На берегу Сепии некий магнат по имени Аминокл, сын Кретина, владел крупным поместьем, тянувшимся от гор до каменистого побережья. Вместе со всей роднёй он оплакивал гибель своих сыновей, а волны насмешливо выбрасывали к его ногам золотые кубки и персидское серебро, не отправившееся на дно. В один и тот же день он лишился всех отпрысков и приобрёл царские сокровища. Аминокл попеременно смеялся и плакал.
Ксеркс узнал о катастрофе не сразу. Вместе со своим войском царь шёл по Фессалии к Меланскому заливу. Численность полков его теперь достигала шести миллионов. Повсюду реки были выпиты досуха, земля опустошена. За эти дни Ксеркс словно бы вырос. Он как бы стал выше и обрёл новое величие по сравнению с прежними днями. Ни на чём не останавливавшийся взгляд царя тем не менее выдавал снедавшее его беспокойство. После смотра в Дориске он утратил сон. На берегу Меланского залива, где прилив и отлив бывают несколько раз в день, Ксеркс смотрел на то приближавшиеся к нему, то отползавшие назад волны. Царь размышлял, и когда наконец уснул, видел во сне приливы и отливы вод.
Войско царя обогнуло Меланский залив и достигло Трахинской равнины. Местность, полная напоминаний о Геракле, сыне Зевса и величайшем из героев Эллады, заворожила его. Там, за городом Трахином, прежде звавшимся Гераклеей, белым облаком на синем небе поднималась гора Эта, та самая Эта, на вершине которой Геракл предал душу богам на погребальном костре. На просторной равнине, между реками Мелас и Асопом, невдалеке от моря раскинулся стан персидского войска — целый макрокосм шатров и палаток.
Ксеркс спорил с полководцами, предлагавшими различные пути дальнейшего продвижения в Элладу, ибо высившиеся горы, казались непреодолимыми. И тогда-то Эфиальт-предатель предстал перед Царём Царей.
Глава 19
Фермопилы охраняло союзное греческое войске. Эллинов насчитывалось чуть более пяти тысяч.
Единственная дорога в Элладу шла по узкому проходу между скалой и морем. Возле Анфелы лишь одна широкая, запряжённая быками телега могла въехать в узкое ущелье. А у Альпен эта же самая телега едва могла выехать из расщелины. С одной стороны дороги высились отвесные скалы, с другой плескалось море в глубоких лагунах, лежавших над безднами морских глубин залива, где прилив и отлив бывают по нескольку раз на дню. Корявые дубы, во все стороны распростёршие причудливо изогнутые ветви, возвышаются здесь среди скал, и море кажется ещё более голубым, если смотреть на него сквозь бреши в чёрно-зелёном строю древних стволов. Но ещё более голубыми кажутся Хитры, женские купальни, тёплые, неземной синевы лужицы возле ключей. Высится здесь и алтарь Геракла, героя здешних мест. Внушительные, окованные бронзой створки старинных деревянных ворот преграждают путь внутрь. Там, где скалы сходятся ближе, поднимаются высокие стены. Священная память о древних, мифических днях отягощает тишиной и молчанием воздух урочища. Купальнями более никто не пользуется, ворота изрядно обветшали. Впрочем, жертву на алтаре ещё приносят. Время от времени над зачарованным миром широкими кругами проплывает орёл. Гармония тёмно-голубого моря и синих-синих ключей, серых скал и ущелий, чёрной стены дубов производит впечатление небесной красы. Когда боги — а с ними и полубоги — ушли из этих мест, они не стали отбирать у них красоту. Здесь слышна не только трагическая печаль Геракла: доселе звучит и его смех — басовитый и звонкий. Он доносится от Мелампигийской скалы, скалы Чернозадого, где Геракл связал вместе двух сыновей нереиды Фелы, осмеивавших всех прохожих, и перебросил их обоих через покрытое львиной шкурой плечо. А ведь матушка всегда запрещала им смеяться над прохожими, чтобы не забрал страшный дядька с чёрными волосами на спине. Оказавшись на плече героя, негодники громко расхохотались, и Геракл спросил их, каким образом, связанные и переброшенные через плечо, они могут находить повод для веселья. Те объяснили. Оказалось, что пророчество доброй матушки наконец исполнилось.
