Стефан Дичев - Путь к Софии
Потягивая из кружки водку и слушая бесконечный спор между своим словоохотливым другом и Григоревичем, Климент тайком наблюдал за нею. Изменилась ли она за минувший год? Он не мог решить. За это время он ни разу не вспомнил ее. Вернее, он вспоминал, но не ее, а ту безвозвратно ушедшую счастливую пору жизни, частью которой была и она. Он не раз в последние недели сравнивал сердечность и простоту своих русских друзей с холодностью и высокомерием английских коллег. И вот сейчас Ксения перед ним! Своенравная, вызывающая. И все такая же красивая — он с первого же взгляда убедился в этом. Она была в белом переднике и косынке сестры милосердия. Ее волосы, выбивающиеся из-под белой косынки, были такими черными, что сейчас в предвечернем сумраке даже отливали синевой. Те же черные, широко поставленные, слегка раскосые озорные глаза. Крупный смеющийся рот. Он виден: Ксения знает, что смех ей идет, красит ее. Когда она смеялась, ее плечи и высокая грудь слегка колыхались и вся она источала какое-то возбуждающее очарование.
«Нет, она действительно не жена для Олега, — подумал Климент, — Олег стеснительный, душа у него мягкая, и он слишком сильно любит ее. А она? Любила ли она его, — с непонятным упорством допытывался у себя Климент. — Возможно. Но любила видно, не очень, если сменила на первого же гвардейца... — И он представил себе этого гвардейца, но не кого-то из встречавшихся здесь на каждом шагу, а гвардейца вообще — молодого русского красавца, затянутого в красную венгерку, в кивере, слегка надвинутом на бровь, с длинной серебряной саблей, позвякивающей на ходу, когда он шествует по Невскому проспекту. — Вот такой ей больше подойдет», — решил он, хотя остался недоволен своим заключением.
Климент выпил водку и, поставив свою кружку на стол, стал прислушиваться к разговору. Речь держал Бакулин. Он распалялся все больше.
— Все это глубочайшая и непостижимая тайна, коллега Григоревич! — восклицал он. — Вопрос ставится так: убийство ли это, если ты убиваешь, чтобы не быть убитым самому? Или же обороняясь? Вот так ставится вопрос. Минутку, коллега, я хочу еще спросить... Что происходит в таком случае с совестью? С со-вес-тью! И вообще, если можете, ответьте мне на это, господа! — восклицал, оглядывая всех, Бакулин. — Вот ответь, голубчик! — хмурясь, обратился он к Григоревичу. — Нет, нет, не как врач и не как славянофил, пришедший сюда защищать... Или, как ты сказал, выполнять миссию... Поставьте себя, господа, в положение солдата. Его пригнали сюда и приказали ему: убивай!
— Ты упрощаешь вопрос, — раздраженно прервал его Григоревич.
— Григоревич! Ты, братец, того! Нет, нет, извини, но ты же действительно ничего не понимаешь!..
Григоревич бросил на него поверх очков уничтожающий взгляд, развел руками и обратился к остальным:
— Скажите, бога ради, разве это спор?
Карл Густавович улыбнулся смущенно-добродушно, а Ксения сказала:
— Вы оба скучны! Нашли, из-за чего ссориться.
«Возможно, она и права, — мелькнуло в мозгу Климента. — В самом деле, разве это тема для разговора: вынужденное убийство и совесть? Во время сложных операций, когда приходится безжалостно кромсать человеческое тело, производить ампутации, под ножом у меня не раз умирали раненые, хотя я прилагал все усилия, чтобы спасти их. Должен ли я думать об этих смертях, рассуждать на сей счет, бередить себе душу? Разве недостаточно того, что я действовал? Да, она права. Жизнь есть жизнь, а необходимость, приказ, долг, человечность — все это иногда так сложно собрать воедино, связать в узел, что, действительно, человеку лучше об этом не думать».
Не думать. Но он тоже думает, и думает не отвлеченно, а вполне определенно об этой войне. Что, если она затянется или вовсе прекратится? Что, если те, от которых это зависит, прикажут именно сейчас, после падения Плевена, русскому солдату (о котором шел спор) двинуться назад, домой? Тогда целый народ, его народ, Климента, будет истреблен в буквальном смысле этого слова напуганными османами. «Потому что, — говорил он себе с отвращением и ненавистью, невольно припоминая сожженные села, через которые они с братом проходили, — этим зверям убийства отворяют врата в их рай. И тогда поневоле начинаешь думать, что у них нет понятия совести...»
— Наша дама права, господа! — сказал он. — В самом деле, мы углубились в слишком тягостную тему. Расскажите что-нибудь повеселее! Папаша!
— Лучше сделайте это вы! — встретившись взглядом с Климентом, сказала Ксения. — Вы упомянули прежде, что в Софии есть иностранцы, англичане. Встречались ли вам среди них интересные люди?
— Смотря в каком отношении, Ксения Михайловна.
— Ну уж будто ты не знаешь! Ксеничка интересуется только в одном, вполне определенном отношении, Климентий... Достаточно ли мужественны их мужчины, не так ли? И не красивее ли ее самой женщины?
— Аркадий! Ты просто отвратителен... Что, собственно, ты обо мне знаешь, сварливая ты личность! — сердито воскликнула она.
Но и в гневе ее, как и во всей манере держаться, было кокетство, которое Климент почувствовал, и почему-то ему показалось, что оно предназначается именно ему.
— Ну хорошо. Слушайте.
Климент принялся рассказывать о виконтессе и ее медицинском «штабе», он перечислил всех ее врачей и сестер милосердия, называя по имени явно для того, чтобы продемонстрировать свое отличное английское произношение: doctor Green, doctor Gill, doctor Health, Leslie, Atwood. И о другом «штабе» — военном, который составляли не только Бейкер и его люди и не только Сен-Клер и будущий граф и герцог, несравненный Фред Барнаби, но еще и тайные советники, наблюдатели, сэр Лайонел Гаррис и полковник Мейтлен из Royal Artillery, и майор Кэмпбелл из Horse Artillery, и капитан Джеймс из Scoth Greys, и еще многие другие, которые уже уехали или же еще оставались в городе и которых Климент знал только понаслышке.
Карл Густавович не скрыл своего удивления.
— Дорогой мой, как же это так?! Выходит, гостей у вас хоть пруд пруди!
— Да, да! И еще многажды столько, Папаша. И корреспонденты! Можно сказать, вся мировая пресса устроила здесь место встречи. Есть даже американка.
Как только Климент вспомнил про Маргарет Джексон, он сразу почувствовал, кого напоминает ему Ксения. Именно ее — при всем том, что внешне они ничем не похожи друг на друга. «Видимо, больше всего они схожи своей вызывающей манерой держаться, — подумал он. — Возможно. А быть может, сходство их в том, что вопреки всему они обе мне нравятся? — Но я уже действительно не понимаю сам себя, — проносилось в его мыслях, в то время как он продолжал свой рассказ об иностранцах в Софии, о приеме у консула Леге. — Как действительно это так получается, что мне нравятся женщины, которые... в общем, женщины, чье поведение я в принципе осуждаю и отвергаю? Нет, это никуда не годится! Просто недопустимо! Я стал совсем как Андреа, но его все это влечет. А меня?» В сущности, он сам не мог разобраться в этом. Почему же он сказал себе, что ему нравятся женщины, значит, ему нравится и Ксения? Но как только он осознал, что его влечет к ней сейчас точно так же, как месяц назад он был внезапно увлечен Маргарет Джексон, голос его, выражение лица, жесты изменились. Он почувствовал, что заговорил увлеченней. И что она его слушает с вниманием и любопытством, а не так, как слушала перед тем, когда спорили Бакулин и Григоревич.
— Ну вот, а выпить забыли! — встревоженно воскликнул Бакулин, заглядывая в кружки. — Кому налить? Что ж такое получается, только один мой кубок пуст. Ну, давайте выпьем за Софию!
— Чтобы поскорее ее увидеть, — добавил Карл Густавович, который всегда и со всем был согласен. — Климентий, — продолжал он, после того как все опорожнили кружки, — только что назвал доктора Грина. Это, разумеется, не тот известный хирург Рэндолф Грин?
— Именно он, Папаша.
— Интересно. Мне попадались его статьи. Ты его видел, я надеюсь. Как он выглядит? Пожилой?
— Значительно моложе вас, Карл Густавович. Странный экземпляр. Неприветливый какой-то. Он замешан в одной неприятной истории. Но ум у него, несомненно, изобретательный и ищущий. И практик он блестящий.
Описывая Грина, Климент живо представил себе низенького англичанина, его лягушачий рот. «Ну ладно, обойдусь и без Будэнова!» — сказал тот. «Я его теперь уж не застану, — подумал Климент. — Небось, поспешит уехать...»
— Последние три месяца я был, можно сказать, его ассистентом, — заметил Климент.
— Ну, тогда тебе повезло. Работать с ним в самом деле интересно!
— И я слышал это имя. Доктор Грин... — поправив очки, включился в разговор Григоревич.
Он любил серьезные разговоры. Но, к его неудовольствию, продолжить свою мысль ему не удалось, так как в ту же минуту полотнище, прикрывавшее вход в палатку, откинулось и просунулась чернявая длинная физиономия дежурной сестры.
— Срочно в седьмую палатку!— кивнув в сторону Григоревича, сказала она.
