Стефан Дичев - Путь к Софии
— Ну, рассказывай, рассказывай! Что там? Ты в самом деле из Софии?
— Ты меня огорошил, доктор Бакулин! Настоящий допрос учиняешь. Погоди-ка, да не перешел ли ты на работу в разведку?
— Верно! Точнее, разведка подкидывает мне работенку, — расхохотался Бакулин, блеснув белыми зубами.
— Не понимаю, дружище.
— Да тут и понимать нечего. Просто полковник Сердюк, так сказать, мой пациент. Очень милый человек, не правда ли?
— Очень милый, — подтвердил Климент, и по спине его пробежали мурашки.
— Впрочем, тебя поминали и другие. Я знаю там всех.
«Там» означало штаб, и Климент так это и понял.
— Теперь там все страдают от диспепсии, — продолжал Бакулин. — Это стало уже модой. А меня почему-то произвели и специалисты по этой части, и я теперь тоже в моде! А вообще я здесь с Красным Крестом. Мы недалеко, верстах в двух от города... Да ты лучше расскажи, как перемахнул через Балканы. Рассказывай! Или вот что, давай полезай сюда, я отвезу тебя к нашим.
— Но я должен вернуться во Врачеш!
— Да пошли ты его к дьяволу, этот Врачеш!..
— Извини, не могу. Меня там ждет брат!
— Но не убежит же твой брат! Поехали, поехали! Поговорим, выпьем. И увидишь — знаешь кого? Карла Густавовича!
— Папашу?!
— Да, нашего Папашу. И Григоревич с нами, помнишь, со старшего курса? Все старые друзья!.. Хотя, впрочем, вы, кажется, недолюбливали друг друга?
— Теперь я всех вас люблю, Аркадий! И как же мне вас не любить — друзья, братья, пришли к нам...
— Ну, садись же, Климентий! — тащил его Бакулин, он тоже расчувствовался от воспоминаний. — Да, я забыл тебе сказать, с нами Ксеничка! Ты помнишь Ксению?
— Бенецкую? — переспросил удивленно Климент, усаживаясь в бричке.
— Да, наша Ксения Михайловна, братец, теперь высоко взлетела! Такова жизнь! — философски заметил Бакулин, увидев, что приятель насмешливо поджал губы.
— А что Олег? Он не с вами?
Олег был их другом, и для Климента его имя всегда было связано с именем Ксении.
— Олег где-то под Бухарестом. С армейским госпиталем.
— Пишет?
— Прежде писал. И вообще... Поехали, Степан, погоняй! — крикнул Бакулин белобрысому солдатику-ездовому. — Ну, теперь рассказывай ты, и все по порядку!
Аркадий Бакулин был не первым знакомым, которого Климент встретил здесь в эти дни. Но Аркадий Иванович был для него молодостью, студенческими годами, он напомнил ему и песни под гитару и бесконечные разговоры в белые ночи. И раз он был сейчас в обществе Аркадия, он не мог не заговорить с ним об Олеге, Дмитрии, о Румянцеве, обо всех.
Но прежде всего надо было рассказать о себе самом. И Климент принялся рассказывать. Он увлекся, как когда-то, взволнованно жестикулировал, улыбался то весело, то печально, как настоящий русак. Если бы его сейчас увидели братья, которые никогда и не представляли себе его таким, они бы сказали, что он делает это нарочно.
— А как твой орден? — спросил Бакулин, протягивая ему папиросу.
— Орден? Да брось ты...
— Как это так, брось? Разве Гурко не обещал?
— Его превосходительство, я знаю, представил нас. Но, друг мой, разве может быть для меня большая награда, чем то, что мое отечество станет свободным?!
Бакулин сочувственно улыбнулся. Они уже выехали из города. И хотя то тут, то там еще виднелись неогороженные дворы и среди них непобеленные домишки, и дети, и женщины, но впереди уже простиралось белое поле, перерезанное вдали темной грядой холмов. Слева, параллельно покрытой грязью дороге, по которой непрерывно двигались растянувшиеся колонны солдат, выстроились в ряд палатки. В конце ряда ротные трубачи усердно упражнялись на своих инструментах. Неподалеку дымили походные кухни. По другую сторону палаток виднелись серовато-коричневые каре взводов. Солдаты маршировали на снегу, смыкали и развертывали шеренги, словно на параде, и офицеры в коротких шинелях бегали возле них.
— Это Преображенский. С этим полком, можно сказать, мы уже почти породнились. Это тебя удивляет? Ну тогда спросишь об этом Ксению.
— А что Ксения? Они давно разошлись с Олегом?
— С тех пор, как нас в Плевене пристегнули к гвардии!
Климент весело рассмеялся.
— Ну, тогда ничего не попишешь, тебе придется примириться с этим, Аркаша. В конце концов, гвардия всегда имела преимущества! Ты, кажется, когда-то был влюблен в Ксению.
— Я этого не скрывал в отличие от тебя...
От неожиданности Климент растерялся.
— Глупости, — сказал он, помолчав немного. — Я за дружбу, дорогой. А ты, как вижу, еще и сейчас ревнуешь. Признайся, не скрывай!
— Извини. На этот раз ты промахнулся. И вообще если даже я и влюблен, то нет смысла рассказывать тебе... ведь ты ее не знаешь. Скажи-ка, упоминал ли его превосходительство в твоем присутствии что-нибудь относительно похода? — поторопился перевести на другую тему разговор Бакулин. — Я слышал, что главнокомандующий одобрил его план.
— Нет, не знаю... Но ты понимаешь, что это означает для меня, Аркадий?
Бакулин задумчиво смотрел на солдат, которые двигались рядом с ними.
— Худо дело, Климентий, худо, — произнес он.
Климент испуганно обернулся к нему.
— Что такое?
— Погляди на них. Все в таком положении. Нет сапог. Нет полушубков. Не говоря уже о провианте. И это никакая тебе не самоновейшая болезнь, друг мой, а обычная застарелая интендантская хворь. А что будет, когда начнем? — Бакулин говорил с огорчением и явной неприязнью к кому-то и к чему-то, но к кому именно, не называл.
Климент приподнялся, чтобы получше разглядеть веселых, раскрасневшихся от холода солдат, которых они обогнали. Гармонист растягивал меха, запевала пел все голосистее и лихо выкрикивал слова разудалой песни. Но ни на одном из солдат не было ни полушубка, ни теплой шапки. А поглядев на их ноги, Климент обнаружил, что каждый третий обут вместо сапог в царвули или же обмотал ноги полосками домотканого сукна и, как это не трудно было установить по цвету, лоскутами от трофейных турецких шинелей. «Да ведь я еще в Софии, от пленных слыхал об этом, — вспомнил он. — Я знал, да-да!»
Их нагнал всадник. Воротник шинели у него был поднят, а фуражка низко надвинута на лоб. Это был офицер. Климент скользнул по нему взглядом и отметил, что был он в добротных сапогах. Когда офицер, объехав бричку, поздоровался с Бакулиным, что-то в его глухом голосе и в черных без блеска глазах, которые Климент успел мельком заметить, показалось ему знакомым. Глядя ему вслед, он спросил Бакулина:
— Кто это? Не Кареев ли?
— Да, ты с ним знаком?
— Имел честь! — Климент хотел, чтоб это прозвучало насмешливо, но у него так не получилось, корнет оставил о себе сложные воспоминания. Что-то в нем озадачивало Климента, вызывало непонятное чувство. — Он какой-то странный, — добавил он.
— Да, в нем что-то есть такое. Он был другом покойного Павла. Ты его не знал, это был жених одной нашей сестры милосердия, Нины Тимохиной.
— Кажется, вместе с Ксенией училась какая-то Тимохина.
— Нет, Нина из Саратова. Она учительница. А Павел — его в прошлом месяце под Плевеном разорвало снарядом — тот был действительно странный человек. Говорили, что он был осужден. За нигилизм или какие-то другие идеи. В одном я уверен, был он безбожник, а точнее... нет, не знаю! Тимохина никогда не говорит о нем. И Кареев такой же, как тот. Впрочем, он, наверное, едет к ней.
— Вместо друга?
Бакулин не рассмеялся. Голос его был по-прежнему сдержанным, когда он ответил:
— Не могу сказать. Не знаю. И вообще... не верю. То есть о любви с ее стороны не может быть и речи, братец. Я испытал это на себе — ледышка. Нет, ледышка, пожалуй, будет не точно. Чувствуешь, она окружена какой-то стеной, и ты не можешь проникнуть за нее. Но, между прочим, вон напротив наше село. Вот те два дома в начале него и большие палатки влево от них — это наш лазарет... Папаша, наверное, еще там, а вот относительно Григоревича не поручусь. Хотя он, кажется, дежурит. Да, он там, там!
— Любопытно увидеть Ксению, — заметил без всякой задней мысли Климент.
— Увидишь ее, конечно. Впрочем, она сегодня вечером свободна, но я не думаю, что она ушла так рано. Мы ее застанем. А вообще, оставим женщин, Климентий! Самое главное — то, что мы с тобой свиделись. Выпьем водки, поговорим о Дмитрии, Румянцеве. Да, я забыл тебе сказать, этот осел Румянцев снова словчил, остался в Петербурге. Женился на большом приданом и... Но что тут долго говорить — такова жизнь!
Они собрались у раскаленной жаровни в большой палатке Карла Густавовича, начальника лазарета, сидели на низких табуретах, пили водку и разговаривали о войне. Напротив грузного розовощекого Карла Густавовича — Папаши, как его все звали в академии, — за походным столом, с которого были убраны все бумаги, расположился Бакулин и давно уже забежавший «на минутку» доктор Григоревич — строгий лысоватый мужчина с очками на шнуре и красивыми руками. Справа от Климента, на постели, где лежала брошенная гитара, сидела Ксения, кокетливо поводя плечами.
