Русская миссия Антонио Поссевино - Федоров Михаил Иванович

— Сочувствую твоему горю, государь, — ответил Давид, — но, видно, на роду ему было так написано. Пути Господни неисповедимы. Кому сколько пройти по дороге к Господу — не нам судить. И не вини себя. Себя винить — предаваться унынию, а это смертный грех. Удел монарха таков — миллионы сыновей у тебя и миллионы дочерей. Подданные твои — суть дети. Чего не вернуть — того не вернуть. Думай о будущем. О подданных своих думай, государь.

— О чём говоришь, Давид? — Царь перестал плакать и поднял на архиепископа лицо.

— О том, ради чего мы все в Москве собрались. Редкая возможность перед нами открывается. В кои-то веки можем прекратить распри между христианскими народами и сплотиться для отпора агарянам.

— Сын у меня, — жалобно сказал царь, и Давид понял, что о сплочении христианских народов следует поговорить в другой раз.

— Я помолюсь за него, государь, — сказал он и перекрестил царя.

Иван Васильевич вздохнул и опустился на высокий резной стул.

— Прав ты, прав, Давид. О подданных надо думать. Все они — дети мои. И от меня зависит, что дальше будет.

Перемена в настроении государя была, как часто случалась и ранее, внезапна. Он вдруг перестал быть плаксивым, расслабленным. Перед Давидом сидел царь и государь всея Руси Иван Васильевич из рода Рюрика.

— Ступай, Давид, — сказал царь. — Скоро начнём с послом папы говорить об унии. Будь честен и прям. Не скрывай, что думаешь. Скоро решится судьба державы нашей. А теперь ступай.

Давид поклонился и вышел из царской светлицы, оставив своего государя сидеть на стуле…

По письменному ходатайству Давида Ласло под именем Ивана пристроился, как и предполагалось, в поварню Чудова монастыря. Венгр показал себя расторопным и сообразительным отроком. Первоначально его сажали чистить репу или перебирать крупы, частенько смешанные с мышиным навозом и другим сором. Или отправляли рубить дрова. После того как он показал, что справляется с работой вдвое-втрое быстрее, чем другие отроки, что служили при поварне, его поставили разделывать рыбу и мясо. Старший повар, заметив его рвение, взял Ласло на примету и позволял варить что-то простое — кашу или овсяный кисель.

Сотоварищи его по поварне, видя стремительный служебный рост недавнего пришельца, жутко ему завидовали и всё время норовили подгадить: то гнутый гвоздь в обувь кинут, то таракана в кашу — мол, зря ему верят. То передразнивали плохой его выговор. Только Ласло на все эти потуги задеть его отвечал лишь ехидной улыбочкой и молчанием, от чего недоброжелатели злились ещё больше.

К тому времени, как в Москву съехались все, кому предстояло участвовать в спорах о вере, Ласло выдали красную рубаху, кафтан с золотым шитьём и велели выносить кушанья гостям.

— Молодец, — сказал главный повар, ухмыляясь, — так дальше пойдёт — ты в царёвы слуги, а то и в дворяне выйдешь.

Когда Ласло рассказал о своих успехах брату Гийому, тот радостно потёр руки: всё пока шло так, как он и задумал. Осталось только дождаться, когда во время перерыва в спорах митрополит Дионисий придёт в Чудов монастырь обедать. Они беседовали за углом богадельни, где жил брат Гийом. Предусмотрительный коадъютор уже обследовал закуток, убедившись, что подслушать их невозможно: окон с этой стороны дома не было, а кремлёвская стена — слишком высока и слишком толста, чтобы кто-то, спрятавшись за нею, слушал, о чём шепчутся дед с внучком.

— Держи, — сказал коадъютор Ласло, протягивая ему маленький кожаный мешочек, — высыплешь ему в еду или питьё. Скончается от сердечного разрыва. В ту же ночь. Ветхий он совсем.

— Куда же мне это спрятать? — недоумённо спросил Ласло.

— Сам придумай.

Ласло решил пришить внутри рукава рубахи карман, чтобы туда и положить отраву. Рукава широкие, ничего и не видно. И под рукой всегда — кто знает, когда случай выпадет выполнить задуманное?

— Ступай, — произнёс брат Гийом. — Иди, не оглядывайся по сторонам.

Ласло кивнул и вприпрыжку направился к поварне Чудова монастыря. Коадъютор удовлетворённо кивнул: поведение мнимого внучка было совершенно естественным, и даже самый подозрительный человек не догадался бы, какие мысли клубятся в его голове. Впрочем, не догадывался об этом и сам брат Гийом. Хотя Ласло по-прежнему выполнял все его требования, но сейчас венгру почему-то расхотелось травить кого бы то ни было. Он, конечно, соглашался, что приказ старшего должен выполнить обязательно: иерархия — основа всего, и не должен он ни сомневаться, ни тем более оспаривать распоряжения, данные ему братом Гийомом. "Как палка, послушная любому движению руки, как восковой шар, который можно как угодно видоизменять, как распятие в руке повелевающего, которое можно поднимать или опускать, двигать им как угодно", — мысленно повторял он главный закон "Общества Иисуса".

И одновременно при одной лишь мысли об отравлении его охватывало душевное волнение, которого раньше он не ощущал никогда. Ни во время всего их кровавого пути от Равенны до Москвы, ни ранее, когда он, совсем ещё юный, вёл себя настолько безобразно, что незаконный отец его, граф Хуньяди, счёл за нужное сплавить своего непутёвого, но способного к наукам бастарда в знаменитый строгостью новициат иезуитов. Да, убивал Ласло и до Равенны — примкнув к шайке разбойников. Всех их однажды схватили и повесили, в живых остался лишь он — стараниями отца. Не из корысти убивал, а исключительно ради ощущения убийства. И не испытывал при этом ничего. Может, в этом и дело? Он не имел врождённой склонности к лишению другого человека жизни, как не имел и особого почтения к людям. А сейчас словно чаша весов качнулась, и он, пресытившись убийствами, которых другому хватило бы на десять жизней, убивать расхотел. И каким образом произошла эта метаморфоза — Ласло не понимал…

Перед Антонио Поссевино стояло две задачи. Во-первых, он должен был склонить Ивана к принятию унии с католической церковью по примеру Ферраро-Флорентийской унии — для того и привёз эту книгу в подарок. А уж после принятия унии, во-вторых, следовало позаботиться о заключении союза против турок. Поссевино помнил о цифрах, которые ему сообщил Замойский, и решил, что надо будет убедить русских в готовности Григория Тринадцатого к такому союзу. Как и в готовности Венеции, Генуи и Испании присоединиться к ним. Тогда даже Речи Посполитой деваться некуда будет, какой бы разумник Замойский ни ходил там в коронных канцлерах. Но сначала — уния!

Первая встреча папского посольства с русским царём в Москве состоялась двадцать первого февраля. Как и ожидал Поссевино, в Грановитую палату набилось много народу: не только царь с Андреем Щелкаловым и писцами, но и вся Боярская дума, и епископы всех епархий Русской православной церкви. С Поссевино были только оклемавшиеся от пьянства Стефан Дреноцкий и Микеле Мориено.

Поскольку беседа должна была стать долгой, царь велел всем сесть и первым начал разговор. Перед встречей с послами Иван Васильевич долго беседовал с Андреем Щелкаловым и митрополитом Дионисием, чтобы решить, как себя вести с папскими послами. Несмотря на то что цель, для которой приехал Поссевино, была достигнута и мир с поляками заключили, выпроводить его из русских пределов без обещанных споров о вере было бы неразумно. Пусть все формальности будут соблюдены. А если этот Поссевино вместе с его папой считают, что сумели объехать русского царя на кривой козе — то сами дураки и пусть не жалуются своему католическому лжебогу.

Царь сидел на троне из слоновой кости, украшенном тончайшей резьбой с изображением библейских сцен. Он был в полном царском облачении для торжественного приёма иноземных гостей. Скипетр и держава плотно лежали в широких ладонях Ивана Васильевича. Собравшиеся вполголоса переговаривались, но, когда появились иноземные послы, все сразу смолкли и стали рассматривать вошедших в упор. Но те, привыкшие к бесцеремонности московитов, не обращали на это внимания. Когда Поссевино, Дреноцкий и Мориено уселись на предназначенные им места, Иван Васильевич откашлялся и сказал: