Бетси Шидфар - Абу Нувас
Хасан улыбнулся — даже монахи в Багдаде не лишены остроумия! Пройдя вслед за ним в комнату для гостей, он приказал:
— Пусть мне подадут лучшего вина и свежих фиников.
Молча поклонившись, монах вышел, и через несколько минут вошел молодой послушник, такой красивый, что Хасан смотрел на него, не отрываясь, пока он расставлял на столике кувшин с вином, стеклянную чашу, наполненную прозрачной родниковой водой, финики в простом глиняном блюде.
— Да благословит ваш бог твою красоту, молодец! — сказал он наконец, когда послушник смешал вино с водой и с поклоном подал ему чашу.
Мальчик покраснел. Хасан залпом выпил кисловатое вино и спросил монашка:
— Ты грамотный?
Тот молча кивнул.
— Тогда принеси бумагу и калам, и я продиктую тебе стихи.
— Ты Абу Нувас, правда? — первый раз поднял на него глаза мальчик и тут же опустил их: по уставу не полагалось послушникам смотреть в глаза собеседникам, тем более мусульманам.
— Да, я Абу Нувас, а ты знаешь меня?
— Я знаю тебя хорошо, господин, и даже переписывал твои стихи, хотя настоятель побил меня за это.
— Ну, иди, принеси калам, я скажу тебе стихи, которые сложил только что.
Когда монашек примостился на краю стола, Хасан, любуясь тонким лицом мальчика, стал диктовать:
— Оставь сады, где цветут розы и плодоносят яблони,
В добрый путь тебе, сверни туда, где старые монастырские стены.
Сверни в пути к людям, чьи тела стали прозрачными
От поклонения их богу, как бесплотные тени.
Они то и дело звонят в звонкий колокол,
Нежный, будто флейта Дауда, на утрени и вечерне.
Услышав эти звуки, ты забываешь о ненавистных тебе
Восклицаниях и призывах муэззина, зовущего к радости молитвы за Аллаха.
О, какое благоухание, когда запах вина обвевает нас,
Выплескиваясь из широких глиняных чаш.
Тебя поит вином тонкостанный, стройный юноша,
Кощунственно облачивший дивное тело в грубую шерсть.
Мальчик снова поднял глаза на Хасана, восхищенно спросил:
— И эти стихи ты сложил только что, господин?
— Да, — ответил Хасан, довольный и тронутый наивным восхищением монашка. Тот вздохнул:
— Но их придется спрятать так, чтобы никто не увидел, настоятель скажет, что это кощунство.
— Беда мне! — вздохнул Хасан. — И христиане, и мусульмане называют меня еретиком. А теперь прими от меня монету и отдыхай, а стихи можешь порвать, если тебе грозит из-за них наказание.
— Как можно, господин! — широко раскрыл глаза послушник. — Я спрячу их под одеждой!
Хасан хорошо выспался и утром выехал, уже не чувствуя той тоски, которая грызла его вчера. Ему предстоял многодневный путь до становища племени Кинда, а там он присоединится к каравану, идущему в Сирию. Послушник проводил его до ворот. Проезжая мимо огромного кувшина с вином, вкопанного в землю, Хасан наклонился к мальчику и прошептал:
— Хочешь, я скажу тебе еще стихи?
Тот кивнул головой. А Хасан, глядя на кувшин, сказал:
— Я все впивал в себя душу кувшина, тихонько и ласково,
Я утолял жажду кровью из его раненого тела.
Так что я склонился наконец под тяжестью двух душ,
А кувшин был повержен, оставшись телом без души.
Опасливо оглядевшись, мальчик достал тетрадь и, торопясь, записал новые стихи.
— Ты араб? — спросил Хасан.
Послушник кивнул.
— Уходи отсюда, здесь тебе нечего делать, ты погубишь и тело и душу. Лучше займись каким-нибудь ремеслом.
Мальчик вздохнул и ничего не ответил, а Хасан, положив ему в руку монету, выехал в ворота.
Путь до становища Бану Кинда он проехал без приключений. Оно раскинулась в холмистой степи. К нему вели проложенные караваном широкие дороги, такие же оживленные, как улицы в предместьях Багдада.
Видно было, что недавно здесь прошло большое войско — на обочинах слева и справа кое-где лежали раздувшиеся трупы вьючных лошадей, обломки копий. Остатки рвов и воткнутые в землю колья указывали на места стоянок. Несмотря на палившее с утра солнце, высушивающее и сжигающее все нечистоты, до путников доносилась нестерпимая вонь.
Хасан решил свернуть с большой дороги к пальмовым рощам, видневшимся справа. Пальмы тоже принадлежали людям из Бану Кинда, а поэт невольно относился к ним, как к родичам, — ведь они кахтаниды, южные арабы, такие же, как Бану Кудаа, у которых он когда-то провел целый год.
Конь шел с трудом, иногда проваливаясь в норы тушканчиков. Хасан не торопил его, боялся, что конь повредит ногу. Наконец песчаные холмы кончились, пошла узкая дорога, мощенная остатками гладких каменных плит, заросших по бокам жесткой колючей травой; плит, уложенных еще древними, погибшими народами.
Неожиданно откуда-то из-за холма, разевая пасть и свесив язык, выскочила тощая бедуинская собака. Послышалось разноголосое блеяние. На дорогу, не торопясь, вышел пастух в грубом шерстяном плаще; лицо закрыто складками головного платка-укаля, виден только длинный нос. Овцы бежали серой лохматой кучей, хрипло блеяли.
Поравнявшись с одиноким всадником, пастух откинул укаль с лица. Его глаза оживились — нечасто на этой дороге можно встретить собеседника!
— Привет тебе! — сказал он низким гулким голосом. — О свернувший с большой дороги, какие новости ты несешь с собой?
Хасана точно овеяло воспоминаниями юности.
— О вождь пасущегося стада, я несу весть о большом войске и малой удаче, — ответил он на наречии их племени, напоминавшем звучную речь Бану Кудаа.
— Ты знаешь наш язык, всадник, свернувший в наши края, из каких ты?
— Я твой родич, потомок славного Кахтана.
— Добро пожаловать всем нашим родичам, здесь неподалеку мой шатер.
— Я тороплюсь, но хочу обратиться к тебе на языке стихов, которыми славились и славятся потомки славного племени Кинда.
Привстав на седле и взяв в руки плеть вместо посоха, на который обычно опирались кочевые поэты, когда произносили стихи, Хасан сказал:
— О владелец овец и баранов, гонящий их,
Сколько ты хочешь за того барана, что у тебя предводителем?
Не задумавшись, бедуин ответил:
— Я продам его тебе, если ты стремишься к его покупке
И не шутишь со мной, за двадцать дирхемов.
Хасан в восторге крикнул:
— Ты красноречив, брат арабов, но я отвечу тебе:
Ты был непревзойденным в ответе, да ведет тебя Аллах истинным путем,
Будь щедр с нами и окажи благодеяние и честь.
Немного помолчав, бедуин сказал:
— Я скину с двадцати пять, ибо я
Вижу, что ты остроумен, отсчитай же и получай!
— Клянусь Аллахом, далеко до тебя всем багдадским поэтам, брат арабов! — крикнул Хасан.
Пастух довольно улыбнулся:
— Да, у нас говорят, что я не из последних в мастерстве слагать стихи, но у нас есть и лучшие. А ты, всадник, не носишь ли имя Абу Нувас?
— Да, — ответил Хасан, не веря тому, что здесь знают его имя. — Разве ты слышал обо мне?
Пастух с обидой произнес:
— Мы были бы безродными, если бы не знали тех людей, что дали нам славу. Я не возьму с тебя денег, уводи хоть все стадо!
— Полно, брат мой, к чему мне овцы? Я хотел только испытать твое искусство в быстрых ответах, которыми, как я слышал, славятся все люди племени Кинда.
Хасан уже не знал, как ему отговорить пастуха, который упорно предлагал ему всех овец с собакой в придачу, и ему удалось избавиться от степняка только сложив песню, прославлявшую племя южных арабов. Наконец они расстались, и поэт, боясь, что длинноногий бедуин нагонит его, пустил коня рысью.
От становища Бану Кинда отправлялся в Дамаст небольшой караван, как раз такой, как хотелось Хасану. Среди путников оказалось несколько египетских купцов, не очень богатых, но и не бедных, которые возвращались в Фустат — столицу египетского наместничества. В дороге было скучно, и, чтобы развлечся, один из них по имени Абу Разин, смуглый худощавый человек, по виду суровый, а на самом деле легкомысленный весельчак, стал рассказывать забавные истории о неверных женах. Он давно знал своих спутников-купцов, а приглядевшись к Хасану, стал доверять и ему, поэтому говорил о чем вздумается.
— Рассказывают, — шептал он, таинственно расширив глаза, — что халиф Харун очень любит одного шута по имени Ибн Абу Марьям и прощает ему все.
Однажды, когда халиф проснулся после попойки, он стал будить своего шута, чтобы помолиться вместе с ним. Но тот оттолкнул его и сказал: «Эй, ты, чего тебе надо, иди по своим делам, утро наступит тогда, когда я высплюсь». А другой раз халиф стал молиться, а Ибн Абу Марьям смотрел на него. Когда Харун произнес слова молитвы: «Что же я не поклоняюсь тому, что явилось мне?» — шут подхватил: «Я не знаю, человек, почему ты не поклоняешься, ей-богу!» И халиф не наказал его, а только засмеялся.
