Бетси Шидфар - Абу Нувас
Все ворота дворца Хульд, распахнутые настежь, казалось, извергали сотни всадников. Одетые в черное, в боевом вооружении, на сытых конях, они проносились мимо Хасана, словно видения в свете догорающего дня. «Как черные орлы, бросающиеся на добычу в час заката», — прошептал Хасан строки одного из древних поэтов. На концах длинных копий развевались прямоугольные, длинные и треугольные знамена и значки, черные, из блестящего атласа, с вышитым золотом орлом. Иногда проезжал военачальник в золотом шлеме, на острие шлема и на конской сбруе колыхались пучки черных страусовых перьев.
Быстрой рысью выехал отряд гвардейцев халифа. Это были бронзовокожие нубийцы, подобранные по высокому росту и красоте, и Хасан залюбовался юношами, которые славились в Багдаде своими любовными приключениями и пирушками. Хасан подъехал ближе, и один из нубийцев, откинув плащ из шкуры леопарда, отличительный знак гвардейцев, поднял копье. Сверкнули ровные зубы:
— Привет тебе, Абу Нувас, поэт любви и вина! — крикнул он.
Хасан почувствовал, как учащенно забилось сердце. Ни одна похвала, даже одобрение Асмаи и других ученых ценителей не была ему так приятна, как приветствие этого невольника-гвардейца, может быть, и даже наверняка, неграмотного и не искушенного в тонкостях арабского языка и поэзии.
Лулу встретил хозяина тревожными возгласами и сразу же втащил мешки.
— Позвать твоих друзей, господин? — спросил он, когда стражники казначея, получив по нескольку монет уехали.
— Нет, Лулу, сегодня я не останусь дома, мне надоела добродетельная жизнь. Я почти превратился в отшельника-суфия и чувствую, что моя шелковая рубаха начинает превращаться в жесткую власяницу.
— Как можно, господин, ведь мы недавно стирали твою рубаху! — испуганно сказал мальчик.
Хасан усмехнулся и, потрепав юношу по круглой щеке, сказал:
— Возьми коня, я пойду пешком.
Лулу запричитал:
— Господин, побойся Бога, сколько в Багдаде злодеев! Они могут убить и ограбить тебя, и тогда мы осиротеем!
— Не оплакивай меня, я еще жив, — прервал его Хасан, и, взяв из мешка пригоршню серебра, вышел на улицу.
Уже совсем стемнело, но прохладнее все не становилось. В воздухе носилась чадная вонь нефтяных факелов, раздавалось громкое чтение Корана, кто-то визжал. Хасан прошел мимо рынка ювелиров, потом подошел к кварталу ткачей, где жили христиане.
Несмотря на то, что было еще далеко до полуночи, у входа в квартал были протянуты толстые цепи, вдобавок путь преграждали толстые бревна, поставленные крест-накрест поперек улицы. Когда Хасан подошел ближе, его окликнули настороженно:
— Кто ты?
— Я ваш брат, постоянный посетитель ваших монастырей и винных лавок и покупатель вашего вина, — весело откликнулся Хасан.
Из-за стены выдвинулся человек в особом поясе-зуннаре, который в последнее время заставили носить всех христиан.
— Ты мусульманин? — подозрительно спросил человек.
— У меня своя вера, я не считаюсь с верой других, — сказал Хасан. Ему понравились эти слова, и он повторил: — У меня своя вера.
Христианин окинул его взглядом:
— Зачем ты идешь сюда?
— Я хочу посетить вашу винную лавку.
— Уходи, уходи! — крикнул христианин. — Сегодня все закрыто, кто знает, что затеете вы, мусульмане, перед походом!
— Ты, неверный, сын неверной, пропусти меня, ведь я один! — крикнул Хасан.
На шум выглянуло еще несколько христиан. В руках у них он увидел ножи, палицы и просто обломки бревен. Хасан поспешил убраться: эти люди напуганы, от страха им может померещиться все, что угодно.
Хасан был раздосадован. Куда идти? Он не хотел видеть никого из своих друзей — даже Абу-ль-Атахия в последнее время стал раздражать его своим спокойствием. К тому же он скуп — Хасан убедился в этом, когда однажды навестил его. И надоело все — напыщенность Муслима, легкомысленность Хали, обидчивость Раккаши…
Он шел, вслух проклиная всех мусульман, христиан и иудеев, а заодно с ними огнепоклонников и язычников. Вдруг он вспомнил: Лулу говорил, что у Шломы теперь хозяйничает его дочь. Кажется, ее зовут Марьям. Но она, наверное, тоже закрыла лавку — перед походом войска халифа горожане и крестьяне, которые присоединялись к нему, обычно громили заведения христиан и иудеев, добавляя награбленное в Багдаде к тому добру, которое захватывали в землях румийцев. Многие, удовлетворясь багдадской добычей, возвращались к себе домой до следующего лета.
Мусульманские кварталы по-прежнему оживлены, но большинство борцов за веру ушло на Мусаллу — на утро объявлено начало похода. У лавки Шломы было, как всегда, людно и шумно. Хасан уже давно не посещал ее, и сейчас оглядывался, будто пришел на новое место. Но внутри все по-старому — широкие лавки, по углам огромные кувшины, мехи с вином, на полках чаши, медные и глиняные сосуды для воды.
Хасан с трудом отыскал свободное место у самой стены. Ему не хотелось сидеть рядом с кем-то незнакомым, поэтому он отодвинул свою скамью подальше от соседей. Вино разливали мальчики, наверное, сыновья Шломы, но они были одеты, как мусульмане. На одной из скамеек сидела лютнистка в шароварах и мужском камзоле. Хасан загляделся на нее и вздрогнул от неожиданности, почувствовав, что кто-то положил ему руку на плечо.
— Привет тебе, сын благородных арабов, — сказал чуть хрипловатый женский голос. Хасан обернулся. «Это Марьям», — сразу подумал он. Девушка, стоявшая рядом, действительно напоминала Шлому — светлоглазая, с рыжеватыми волосами, но было в ней что-то новое, непривычное для Хасана, какой-то насмешливый вызов в глазах, слегка презрительная улыбка.
— Привет тебе, благородная дочь Израиля. Не ты ли достойная госпожа этого рая? Тогда прикажи подать мне что-нибудь из благ, ниспосланных Аллахом.
— А разве пирушка у повелителя правоверных уже кончилась?
— Ты знаешь меня? — вместо ответа спросил Хасан.
— Кто же из владельцев кабака не знает Абу Нуваса?
— Меня знают не только владельцы кабаков, — ответил Хасан, задетый ее пренебрежением.
— Да, конечно, тебя знают еще и владельцы веселых домов!
— Нет, клянусь Аллахом, меня знает весь Багдад! — крикнул Хасан.
— Багдад еще не весь мир, — холодно ответила Марьям. — А почему ты не отправляешься в поход вместе с другими? Ведь это долг каждого мусульманина.
— Клянусь вашей Торой, я уже расплатился со своими долгами, и у меня есть на то фетва самого ученого и благочестивого законоведа. Хочешь, я скажу тебе стихи об этом?
Марьям молча пожала плечами, а Хасан вскочил на скамейку и крикнул:
— Эй, люди, я думаю, вы знаете Абу Нуваса, веселого поэта Багдада. Слушайте, какие советы дал ему ученейший и благочестивейший кади нашего города:
«Скажи тому, кто упрекает нас в лавке виноторговца,
Когда мы пьем под красноречивое пение струн:
Я ходил к мудрому и знающему фахику,
Благочестивому, одному из святых мужей
Глубоко знающему все законы,
Проникшему в науку богословия и преданий.
Я спросил его: „Ты дозволяешь вино?“ Он ответил: „Нет,
Кроме искрометного хмельного зелья“.
Я спросил: „А молитва?“ Он ответил: „Это непременный долг,
Соверши молитву, а потом проводи ночь, подружившись с вином,
Соедини для себя молитвы за целый год
Из тех, что следует совершать ночью, и соверши все это днем“.
Я спросил его: „А пост?“ Он объяснил мне:
„Не стремись поститься, но соединяй разговение с разговением“.
Я спросил его: „А милостыня и налог в пользу бедных?“ Он сказал: „Это вещь,
которая по праву считается орудием мошенников“.
Я спросил его: „Буду ли я благочестивым, если совершу паломничество?“
Он ответил: „Это все лишнее и крайнее отступление от основ веры.
Не ходи в Мекку, не надевай одеяние паломника,
Хотя бы Мекка была у дверей твоего дома!“
Я спросил: „А неверные?“ Он ответил: „Не веди с ними войну,
Хотя бы они подступали к самому Анбару!
Помирись с ними и мсти их дочерям,
Если ты уж так сильно ненавидишь иноверцев,
Сражайся с дочерьми неверных своим природным копьем —
Вот истинная священная война и лучшее последствие для дома“.»
Громкий хохот прервал Хасана. Кто-то крикнул:
— Смерть еретику! Он осмеливается говорить такие богопротивные стихи, когда все правоверные идут на священную войну против христианских собак!
Но голос внезапно умолк, будто крикуну заткнули рот — верно, так и случилось. Багдадские вольные люди, «сасаниды» и ночные гуляки не жаловали благочестивых лицемеров. Кругом зашумели:
— Это Абу Нувас, наш поэт!
Марьям крикнула лютнистке:
— Эй, Рита, спой нам какую-нибудь песню на слова Абу Нуваса!
