Бетси Шидфар - Абу Нувас
— Его убил какой-то грязный воин-хорасанец. В последние дни халиф и его семья голодали, во дворце Круглого города не нашлось даже чёрствой лепёшки. Амин решил сдаться Харсаме, который когда-то учил его воинскому искусству, но люди Тахира выследили его и потопили судно, на котором он встретился с Харсамой. Старик утонул, а халиф выплыл на берег, но его узнали и схватили.
Мне рассказывал человек, который присутствовал при последних часах жизни Амина: на свергнутого халифа надели грубую шерстяную рубаху, и он дрожал от холода, потому что промок. Этот человек говорил: «Амин посмотрел на рубаху и увидел, что по ней ползают вши. Он спросил: „Что это?“ Тот человек ответил ему: „Это вещь, которая бывает на одежде бедняков“. Амин заплакал и проговорил: „Упаси нас Боже от беды!“» Он до последнего мгновения ждал, что брат пожалеет его, но когда услышал крики хорасанцев: «Убейте сына Зубейды!», сказал: «Это конец!»
Клянусь Аллахом, каким бы ни был этот человек, мне жаль его!
У Хали по щекам потекли слезы. Хасан не мог плакать — не было сил. «Запиши мои стихи», — сказал он, и под его диктовку друг написал:
Свернула смерть то, что было между мной и Мухаммедом аль-Амином,
А то, что свернёт смерть, не развернуть.
И нет свидания с ним, лишь слёзы, которые вновь и вновь вызывают
Воспоминания и зов вечно жаждущей души.
Я боялся только, что его унесёт рок —
Ведь нечего мне было бояться, кроме этого.
Я живу в доме тех, кого не люблю,
А тот, кого я любил, поселился в могиле.
Дописав последнюю строку, Хали сказал:
— Клянусь своей жизнью, Абу Али, я не видел поминального риса лучше этого!
— А сейчас запиши риса, которое я сложил на себя… — тихо сказал Хасан.
— Бог с тобой, Абу Али, это плохая примета! Ты будешь жить ещё долго!
— Нет, брат мой, к чему обманываться? Я ведь чувствую, как жизнь постепенно покидает моё тело, и его обволакивает могильный холод. Я прошу тебя, запиши мои стихи, может быть, они будут последними, и скажи, что Абу Нувас сам оплакал свою смерть. Это, правда, не будет новшеством после аш-Шанфары, но из новых поэтов никто ещё не делал этого. Пиши же:
«Смерть проникает сверху и снизу,
Я вижу, что умираю, часть за частью.
Не проходит и часа, чтобы я не почувствовал,
Как лишаюсь частицы своего существования».
Нет, запиши лучше другую рифму:
«Каждый день умирает в душе моей что-то,
Хотя тело еще цепляется за жизнь.
В человеке все время исчезает что-то, скрыто иди явно.
Скажи, сколько можно быть в этой жизни действительно живым?»
— Я истощил себя, Хали, и не написал того, что хотел, наверное, мне это не было суждено.
В комнату вошел Абу Сахль, за ним Исмаил и Ибн Бахтишу, которого они с трудом разыскали где-то в предместьях Багдада.
— Привет тебе Абу Али! — сказал лекарь с напускной бодростью. — Я хочу посмотреть, как продвинулось твое выздоровление.
— Ты хочешь сказать, как далеко продвинулось мое умирание?
— Ну что ты, брат мой, дай я посмотрю на тебя. Привстань немного.
Хасан хотел встать и сделал резкое движение, но сильно закашлялся, изо рта потекла кровь. Ибн Бахтишу бросился к нему, поддержал, вытер платком губы и достал из своего сафьянного расшитого мешка какие-то зерна.
— Пожуй это, Абу Али, тебе станет легче.
Хасан послушно жевал. Рот наполнился вкусом мяты. Действительно, стало легче дышать. Ибн Бахтишу осторожно уложил его, ощупал и все так же бодро сказал:
— Это все пустяки, ты отлежишься и встанешь еще более здоровым.
Поэт закрыл глаза и молчал. Думая, что он потерял сознание и ничего не слышит, Ибн Бахтишу отвел в сторону Абу Сахля и сказал шепотом:
— Он проживет самое большее два-три дня, не тревожьте его и старайтесь утешить надеждой на выздоровление.
Тут Хасан открыл глаза и сказал неожиданно громко:
— Это смерть, я чувствую ее приближение, и вам незачем скрывать это. Я хочу, чтобы вы записали мои последние слова. Я прошу прощения у Бога и у людей, если сделал что-нибудь не так и говорю:
«Я прошу у Тебя дать мне силу и мужество,
Я прошу приблизить меня к Твоему жилищу, хотя оно далеко».
А еще я скажу:
«Я вижу, что я все еще среди живых и жив еще.
Но большая часть моего тела уже в пасти судьбы, и она грызет его.
То, что еще живо во мне, отягощает меня,
И тело мое, еще не угаснув, могила для души».
Хасан говорил из последних сил и, хотя Ибн Бахтишу нажал ему на плечи, чтобы он не приподнимался, цепляясь за стену, встал. Как в тумане увидел он перед собой своих учеников, брата, Муслима, неизвестно как появившихся здесь, и упал, не видя уже больше ничего.
