Бетси Шидфар - Абу Нувас
Хасан снова почувствовал себя живым среди людей, каждый из которых занят делом — кто шел копать ров, кто грузил свои пожитки на повозку. Он бросил поводья, и конь, вздрагивавший от шумных ударов рычага камнеметной машины, опустив голову, пошел вверх по улице.
Поэт сидел неподвижно, не глядя по сторонам. Он опомнился только от необычной тишины. Хасан поднял голову и увидел, что стоит перед дворцом Хульда. Все ворота обычно оживленного и шумного дворца были закрыты, казалось, огромное здание затаилось. Но издали доносились звуки лютни и голос певицы. Хасан спешился, привязал коня у ворот — улица пустынна, да и вряд ли даже сейчас кто-нибудь осмелится увести коня от дворца халифа.
Он стучал в несколько ворот, но ему не открывали. Наконец у главного входа приоткрылось смотровое окошко:
— Что тебе надо, человек? — спросил стражник.
— Я поэт повелителя правоверных и хотел бы посетить его
— Поистине, сейчас время для поэтов и поэзии, — проворчал стражник и позвал кого-то. Потом открылась боковая дверца и Хасан вошел.
Огромный двор почти опустел, только кое-где стояли стражники, да у ворот конюшни суетились конюхи.
— Проходи, — сказал стражник. — Здесь тебя, оказывается, знают.
С Амином были Каусар, Хали, Исхак ибн Барсума, музыкант, а на возвышении сидели невольницы-певицы.
— Добро пожаловать, Абу Али! — сказал Амин, когда Хасан пожелал мира повелителю правоверных. — Ты не оставил нас, и это похвально. Нам нужно сейчас немного развлечений, не то нас думы одолеют. Ведь я видел сон, который могу истолковать только как знамение беды. Мне снилось, что я стою на вершине высокой кирпичной стены, уходящей под облака. А где-то далеко внизу, так что я могу едва почувствовать, кто-то сильно бьет по основанию стены. И с каждым ударом снизу от кирпичей отлетают куски, и стена становится все ниже, так что я уже могу различить лицо того, кто разрушает ее. Это Тахир ибн Хусейн. И с последним его ударом стена разваливается, а я падаю с нее. Ну, Каусар, как ты истолкуешь этот сон?
— Лживые сновидения, повелитель правоверных, ты, наверное, видел что-нибудь неподобающее перед сном.
— Нет, Каусар, я думаю, что конец. А ты что скажешь, Абу Али?
Хасан, захваченный врасплох, пожал плечами, а Амин вздохнул:
— Даже Абу Али с его находчивостью не мог найти подходящего истолкования. Нам остается сейчас только надеяться на Аллаха, а чтобы развлечься, выпьем вина и послушаем песню.
— Но, повелитель правоверных, — возразил Хасан. — Ведь ты запретил мне пить вино!
— В такой час я снимаю свой запрет, и пусть грех будет на мне.
Амин хлопнул в ладоши. Невольники внесли золотые и серебряные кубки и блюда, подали Амину его чашу — «Изумрудную звезду». По знаку надсмотрщицы невольницы ударили по струнам:
Они убили его, чтобы встать на его место.
Как однажды Хосроя предали его марзубаны…
— Что вы поете, проклятые? — вскочил с места Амин. — Убирайтесь отсюда, у меня и без вашей песни немало предзнаменований! Пусть придут другие!
Испуганные невольницы убежали, на их место взошли еще десять девушек. Амин сделал знак Каусару подать вино: «Мы выпьем все по полному кубку, а эти пусть споют нам, только что-нибудь повеселее!»
Девушки по знаку сидящей спереди невольницы начали старинную песню о подвигах арабов:
— Кто радуется тому, что убит Малик,
Пусть придет к нашим женщинам при свете дня!
Подбежав к девушкам, Амин выплеснул в лицо ближней все вино:
— Каждой по десять плетей и вон отсюда! — прохрипел он. Каусар попытался успокоить его:
— Повелитель правоверных…
Но Амин не слыша его, стоял, понурившись.
Хасан встал и подошел к халифу:
— Повелитель правоверных, хочешь я скажу тебе стихи, которые сложил в твою честь?
Амин молча отстранил его и снова сел на свое место.
— Пусть споет Асма. Если и ее песня будет вроде этих, значит, мне суждено умереть, и нет мне спасения!
Асма, самая красивая и искусная певица Амина, йеменская невольница с татуировкой на смуглых щеках, села по приказу Амина рядом с ним. Она была испугана, облизывала губы и крепко сжимала лютню дрожащими пальцами.
— Спой нам песню, которая первой придет тебе в голову! — приказал Амин.
Асма открыла рот и тут же сжала губы, испуганно глядя на халифа.
— Пой! — крикнул Амин.
С трудом переводя дыхание, она запела о Кулейбе ибн Ваиле, древнем герое арабов:
— У Кулейба, клянусь своей жизнью, было больше помощников,
У него было меньше грехов, чем у тебя, но вот он обагрен кровью…
Амин, размахнувшись, запустил хрустальный кубок в голову девушки. Она упала, закрыв лицо руками, из глубокой раны на лице хлынула кровь.
— Бросить эту проклятую львам, она все равно ни на что больше не годна! — хрипло сказал Амин и, встав, пнул ногой невольницу. Осколки «изумрудной звезды» хрустнули у него под ногами, а когда девушку унесли, он обратился к Каусару:
— Распорядись, чтобы все ценности из наших сокровищниц были проданы. Вырученными деньгами пусть заплатят войску. И все это, — он толкнул ногой золотые и серебряные чаши, блюда и кубки, стоявшие на ковре, — перелить в динары и дирхемы. Мы сегодня же к вечеру перебираемся в Круглый город, в крепость Мансура, и с нами будут только наши родичи и воины. Поспеши выполнить наш приказ!
Не глядя ни на кого, Амин переступил через натекшую на ковер лужу крови и вышел.
Хасан возвращался домой поздно. Он сделал большой круг, так как на всех перекрестках были протянуты цепи и его не пропускали, несмотря на угрозы и посулы:
«Все добрые мусульмане сидят дома. А бродяги вроде тебя собрались в квартале Харбийя, где грабят на пожаре, воспользовавшись несчастьем людским, или в рынке Карха. Ступай к ним, если хочешь».
Рынок Карха оживлен, как днем, но люди сейчас иные. Большинство — из братства Бану Сасан, с ножами, заткнутыми за туго завязанные пояс, и еще какие-то люди, босые, без одежды, на каждом только набедренная повязка.
Кто — то схватил коня за уздечку:
— Эй, молодец, не узнал меня?
Хасан всмотрелся в заросшее нечесаной седой бородой лицо и отрицательно покачал головой.
— А я вот узнал тебя. Помнишь нашу встречу на постоялом дворе, когда нами предводительствовал Исмаил-басриец?
— Да, теперь вспоминаю, — медленно ответил Хасан, вглядываясь внимательнее в собеседника. Он был тоже босой, в набедренной повязке; торчащие ребра и заросшая седыми волосами грудь измазаны смолой.
— Что вы делаете здесь? — спросил Хасан.
— Мы сражаемся, и проклятые хорасанцы, люди Тахира, боятся нас больше, чем чумы, хотя у нас нет оружия и предводителя.
— А откуда взялись эти люди? — указал Хасан на толпу, заполнившую рынок. Почти все были одеты так же, мало у кого имелись сабля или копье.
— Это крестьяне из предместий, дома которых сожгли люди Тахира или аййары — бродяги, а многие бежали из подземелья. А что ты делаешь в этом месте? У тебя ведь хороший конь и богатая одежда. Ты не боишься, что все это достанется людям из братства Бану Сасан?
Хасан, не отвечая, проехал к освещенной лавке, откуда, как ему показалось, доносился голос Хали. Не сходя с седла, Хасан заглянул внутрь. Так и есть — Хали сидит за столом вместе с несколькими аййарами и громко читает, почти выкрикивает:
Амин, верный Аллаху, верь Аллаху,
И тебе будут даны терпение и победа.
Доверь дело Аллаху,
И Аллах охранит тебя своей силой.
Наша будет победа с помощью Аллаха,
Мы будем нападать и заманивать!
— Эй, Хали! — окликнул его Хасан.
Тот, подняв голову, увидел его:
— Иди к нам, сын греха, здесь самые смелые и достойные сыны Багдада, которые защищают город от хорасанских разбойников.
Хасан провёл ночь в лавке. Они пили вино, захваченное аййарами в лавках иноверцев, и Хали, который эти дни проводил на улицах Багдада, рассказывал Хасану последние новости, передавал стихи, сложенные жителями Багдада, где они описывали беду, постигнувшую столицу великого государства.
А поэт Хузейми сложил длинную касыду о несчастьях этого «земного рая», и люди заучили их наизусть и читают в домах и на улицах.
Они спали всего два — три часа. Их разбудили истошные вопли, топот, визг бешеных коней. Пахло гарью. Хасан и Хали, стараясь остаться незамеченными, выглянули из окна лавки. Уже рассвело, и на рынке началось сражение. Слева наступали хорасанские верховые лучники, вооружённые ещё и длинными копьями, справа — аййары в набедренных повязках.
Неподалёку Хасан увидел вчерашнего аййара. У него в одной руке была круглая, вроде щита, обмазанная смолой камышовая плетёнка, в другой — праща, а на плече висел мешок из грубой шерсти, наполненный камнями — метательными снарядами. Аййары прикрывались плетёнками, как щитами, и стрелы хорасанцев застревали в них или прилипали к смоле. Вот одна такая стрела прилипла к щиту знакомого Хасана, и он снял её, весело воскликнув: «Даник!»
