Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
Однажды его позвали к обеду как раз в ту минуту, когда он закончил главу о древнегреческих этических учениях. Он вышел из кабинета, радуясь, улыбаясь, потирая руки от удовольствия. А в столовой на него повеяло запахом огурцов, только что снятых с грядки и разрезанных на дольки.
— Батюшки, какая благодать! — изумился он. — Первый подарок нашего огорода. Теперь живем, Соня!
— Да, голод пережили, — сказала она. — Скоро картошку можно будет подкапывать. И молоко есть. Коровка наша оказалась удойливой.
— Коровка покамест еще не наша. Не выкуплена. Надо послать Олсуфьеву деньги.
— Он сам собирается навестить нас. Приедет, тогда за все и расплатимся.
Марья Филипповна сидела за столом молча, о чем-то задумавшись, и Петр Алексеевич спросил ее, почему она сегодня грустна.
— Душа не на месте, — сказала она.
— Какая-нибудь неприятность?
— Боюсь вас расстроить, а не сказать тоже нехорошо… Слышала, вас хотят из дома выселить.
— Кто?! — вскинулась Софья Григорьевна. — Кто это хочет выселить?
— Уисполком. Сюда из Москвы едут латышские стрелки, их и задумали поместить в доме. Хозяина-то считают здесь врагом. Да и о вас нехорошо говорят. О Петре Алексеевиче.
— Что же о нем говорят?
— Ну, князь, мол… Приютился, мол, у Олсуфьева, а мы этого дворянского предводителя до сих пор не прижали, усадьбу за ним оставляем, а он, может, в Москве в заговоре против Советской власти участвует… От племяша слышала, он в исполкоме служит.
— Зачем же латышские стрелки сюда едут? — спросил Петр Алексеевич.
— В уезде бунт.
— Бунт?! Где, в деревнях?
— В Рогачеве. Это большое торговое село. Много купцов. Исполком налог потребовал с них, они и подняли бунт. Послали туда красноармейцев, их перебили, один только сумел вырваться.
— Значит, настоящий вооруженный бунт?
— Должно быть, вооруженный, раз стрелков из Москвы запросили. О бунте-то в союзе кооператоров, поди, хорошо знают, туда только что рогачевский крестьянин приехал.
Петр Алексеевич вышел из-за стола.
— Пойду разузнаю, И здесь война. Нашей доченьке уезд показался тихой заводью. Заводей в России теперь нет. Война идет не только на фронтах, но и в каждом уезде. Чем дальше идет революция, тем отчаяннее сопротивление.
— Надо позвонить в исполком, объяснить, какой ты князь, — сказала Софья Григорьевна.
— Я звонить не буду.
— Тогда позвоню я. — Софья Григорьевна встала и пошла в гостиную к телефону.
— Соня, прошу тебя, не звони, — остановил ее Петр Алексеевич.
— Господи, неужели позволят выпихнуть стариков на улицу? — сказала Марья Филипповна. — Может, все-таки не станут выселять. Один член исполкома крепко за вас заступался. Говорил, что вы знакомы с Лениным.
— Вот что, я дам телеграмму Бонч-Бруевичу, — сказала Софья Григорьевна.
— Соня, Соня, никакой телеграммы. Как же мы, пропагандируя безвластный социализм, можем обращаться за помощью к власти?
Он не шутил. Верный своим идеям, он неуклонно следовал их принципам и в личной своей жизни, доходя в этом до какого-то ребяческого ригоризма, над которым посмеивались его друзья. Бонч-Бруевич, давний близкий знакомый, не раз гостил у него в Англии, а теперь он был управляющим делами Совнаркома, но Петр Алексеевич не захотел обращаться к власти даже в те трудные московские дни, когда его дважды выселяли из национализированных домов. Дочь Саша, однако, разыскала в Кремле старого знакомого отца и рассказала ему о предстоящем втором выселении. Бонч-Бруевич тотчас же сообщил об этом Председателю Совнаркома, и Ленин распорядился выдать охранную грамоту, запрещающую выселять не только Кропоткина и его жену, но и хозяина конфискованного дома — Евгения Трубецкого, доктора философии. Управляющий делами Совнаркома вскоре навестил Петра Алексеевича и долго расспрашивал, как ему живется, не нужна ли какая-нибудь помощь. И конечно, сейчас стоило бы только дать ему телеграмму, как решение уисполкома, если таковое уже есть, немедленно было бы отменено.
— Выселят — переедем в Москву, — сказал Петр Алексеевич.
— Друг мой, в Москве тебе никогда не закончить «Этику».
— Бог с ней, с «Этикой». Такое тяжелое время. Республика стиснута со всех сторон вражескими войсками, а внутри — мятежи, бунты. Романовской монархии теперь, конечно, не ожить, но ведь к власти может прийти какой-нибудь диктатор. Или какая-нибудь буржуазная директория. Революция надолго определит судьбу человечества. Сумеем построить истинно свободное социалистическое общество — за нами пойдут многие другие народы, не сумеем — на другую такую великую революцию народы смогут подняться разве что через столетие, а то и через два. Выселят нас из этого домика или не выселят — какое это имеет значение?
— Значит, опять упаковывать книги и перебираться в Москву по такой адской дороге?
— Посмотрим, Соня, посмотрим. Я сбегаю в союз кооператоров, узнаю, что это за бунт.
В конторе союза уже известны были подробности. Рогачевские купцы, мясники-заводчики и владельцы роговых мастерских должны были уплатить налог в один миллион рублей. Они разложили этот налог на все население, собрали деньги и закупили в Рыбинске керосин, затеяв крупный спекулятивный оборот. Но рыбинские чекисты конфисковали бочки с керосином, погруженные на баржи. Тогда рогачевские торговцы объявили населению, что налог выплачен, однако из Дмитрова едут комиссары, чтобы силой оружия взять еще один миллион рублей. И вот собралась в селе огромная толпа с дубинами и топорами, которая и растерзала прибывших красноармейцев, упустив живым лишь одного.
И теперь уезд ждал латышских стрелков, и потому исполком решает выселить Кропоткиных. Странное стечение обстоятельств: разгром контрреволюционного бунта должен был ударить и по человеку, который полвека своей жизни отдал революции. Но это не удручало Петра Алексеевича. Он только жалел Софью Григорьевну, так старательно возделавшую усадебную землю, чтобы покинуть ее как раз в то время, когда она начала давать плоды. Правда, и самому ему страшно не хотелось переезжать с библиотекой из дома, где так хорошо пошла работа над «Этикой». И все-таки он не мог пересилить себя и обратиться к власти с просьбой или протестом. А против чего, собственно, он стал бы протестовать? Не он ли всегда неустанно предупреждал будущую революцию, что первое дело ее — экспроприация всех дворянских и буржуазных владений. Стало быть, теперь ему надо было спокойно ждать выселения.
Но прошел день, прошел второй, а никто от уездного исполкома в олсуфьевском доме не появлялся. Прибыли латышские стрелки. Прямо с вокзала выехали в Рогачево. Вскоре оттуда были привезены тела погибших во время бунта красноармейцев.
Красноармейцев хоронили в центре города, в сосновом сквере. Вся площадь, жаркая, солнечная, была забита народом. Петр Алексеевич и Софья Григорьевна не могли протиснуться к могиле, куда только что пронесли на плечах шесть красных гробов.
От сквера доносилась речь председателя уисполкома, стоявшего в матросской блузе на каком-то возвышении. Голос его звучал громко и грозно:
— Смерть врагам революции! Рогачевские буржуи подняли бунт против Советской власти. Мятежники готовились к восстанию. Собор своего села они превратили в крепость. На колокольне они запасли много винтовок и обрезов, затащили туда даже пулемет. Мятеж подавлен, контрреволюционеры разоружены и арестованы, а главари по решению чрезвычайной комиссии расстреляны в Рогачеве у пожарного сарая. Так будет со всеми врагами революции. Кто поднимет оружие на Советскую власть, погибнет от оружия сам. Ни буржуям, ни помещикам, ни графам, ни князьям не вернуть прошлого, не вернуть награбленного ими богатства…
— Слышишь, князь? — спросила Софья Григорьевна. — Тебе не вернуть награбленного богатства. Наверное, этот человек в матроске и предлагал выселить нас. Надо все-таки объяснить ему, что от княжества ты отказался еще в юности.
— Да? — нехорошо усмехнулся Петр Алексеевич. — Может быть, сейчас, у раскрытой братской могилы, и объясниться?
— Зачем же так язвить?
Это была уже их ссора.
Они возвращались с похорон не в духе, печальные, расстроенные, утомленные жарой и теснотой толпы.
В саду их встретила Марья Филипповна, поспешно выбежавшая из дома.
— Хозяин приехал, — сказала она, — ждет вас, привез всякой всячины, сам и стол накрыл. — В стеклянной крыльцовой террасе она попридержала Петра Алексеевича. — Хоть бы он поскорее уехал, а то опять вам неприятность.
— Голубушка, мне незачем скрывать свои знакомства, — сказал Петр Алексеевич. — Я живу и буду жить совершенно открыто.
В столовой был накрыт стол — две бутылки мадеры, ветчина, красная рыба, фрукты. И целая горка нарезанного белого хлеба!
