Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
Корнилов стоял среди генералов, опершись руками на барьер ложи. Буря правой половины партера не утихала, а левая сторона, где сидели представители солдат, крестьян и рабочих, не поднималась и не рукоплескала.
— Солдаты, встать! — кричали правые. — Позор! Позор!
Но тут на сцене появилось правительство, и левая сторона поднялась с громовой приветственной овацией, а правая сразу села, оборвав рукоплескание, — значит, Керенский и другие министры не убедили вчера правых, не заставили их поверить в силу правительства, а Корнилов встревожил своим приездом левых, и они, вчера жиденько и вяло рукоплескавшие временной власти, сегодня вот дружно изъявляли готовность встать под ее защиту.
На трибуну поднялся точеный аристократ Набоков, депутат Первой Государственной думы, либерал, кадет, потомственный юрист (Кропоткин когда-то знавал его отца — сенатора-правоведа), ныне заправляющий делами Временного правительства. Он сразу заговорил, как и министры вчера, о необходимости сильной власти, единой, ни от кого не зависимой.
Набокова сменил на трибуне другой думский депутат, а того — третий.
Потом Керенский объявил, что Временное правительство сочло нужным вызвать верховного главнокомандующего, дабы он изложил перед собранием положение фронта и состояние армии.
Корнилов перешел из ложи на трибуну. Правая сторона зала встала, неистово аплодируя.
— Солдаты, встать! — опять кричали правые. — Позор! Холопы!
Корнилов, хмуро морщась, заговорил сердито, отрывисто, как перед военным строем. Он говорил о поражении на фронтах и требовал восстановления строжайшей дисциплины в армии.
— Требования довольно умеренные, — сказал Плеханов Кропоткину. — Я с опасением ждал, что он призовет к военной диктатуре, чтобы самому ее и возглавить.
Говоря о все понижающейся производительности военных заводов, Корнилов намекнул, что, если в тылу не будет применена суровая мера дисциплины, Россия скоро может потерять Ригу, а беспорядок транспорта заставит уступить врагу Молдавию и Бессарабию. Под суровой мерой он разумел, конечно, смертную казнь, но произнести эти слова верховный не рискнул. И правая сторона проводила его с трибуны весьма жидкими аплодисментами. Зато она бурно приветствовала поднявшегося на трибуну генерала Каледина, ожидая от него того, что недосказал Корнилов. И правые не ошиблись в ожиданиях. Каледин потребовал полного запрещения митингов и собраний, упразднения в армии всех советов и комитетов… Его слова потонули в таком шуме, какого, вероятно, не знавал еще зал Большого театра. Правая сторона ошалело рукоплескала, а левая ревела, кричала сотнями голосов:
— Контрреволюция!
— Не пройдет!
— Долой генералов!
Каледин терпеливо пережидал бурю и снова говорил, требуя самых решительных дисциплинарных мер в армии.
— И смертную казнь?! — крикнули с левой стороны.
— Да, — сказал Каледин.
Ревом и выкриками проводили его с трибуны солдатские, крестьянские и профсоюзные делегаты, а среди них ведь не было представителей рабочих, вовсе не признающих этого совещания, протестующих против него. Петр Алексеевич теперь вполне убедился, что революции не избежать большой гражданской войны, что начало ее таится сейчас в зале театра, в бывшей императорской ложе. И все-таки назавтра, когда уже отгремели речи таких тузов правой стороны, как Гучков, Родзянко и Шульгин, когда отговорили и многие представители разных организаций, когда дали слово никого не представлявшим Брешко-Брешковской, Плеханову и ему, Кропоткину, он не отказался, поднялся на трибуну.
Теперь, почти год спустя, после всего того, что за этот год произошло, ему смешно и стыдно вспоминать ту речь, не имевшую никакого практического смысла. Ему ли, автору истории Великой французской революции, вскрывшему ее глубокие противоречия, подробно описавшему столкновения французского народа с буржуазией, ему ли не понять было, что русская дворянско-буржуазная знать не пойдет с революцией до конца. Не прошло после того совещания и недели, как верховный сдал Ригу, а затем двинул войска на Петроград. Стало быть, для Корнилова и его сообщников более необходимой была не война с немецким нашествием, за которую ратовали все участники совещания, а война с революцией.
Ныне эта война со всех сторон огнем охватывала Центральную Россию, врывалась в ее внутренние пределы, даже в столицу республики, и быстро продвигалась по Сибири, и железнодорожная магистраль, занятая эшелонами Чехословацкого корпуса, являла собой бикфордов шнур, на всем протяжении которого один за другим вспыхивали мятежи. Недавно мятежники и белогвардейские отряды разгромили Советы в восьми городах, а теперь они захватили Симбирск, Уфу, Златоуст, Екатеринбург, Красноярск и Владивосток.
С тревогой Петр Алексеевич следил за Восточным фронтом. Гражданская война бушевала в Сибири, в стране его юношеских познаний, в стране его заочных друзей-кооператоров, на которых он возлагал надежды в помощи России, зажатой в тисках.
Однажды под вечер, просматривая только что полученные газеты, он вдруг ударил кулаком по столу, пулей вылетел из кабинета, выбежал из дома в огород, где жена полола гряды.
— Соня, — вскричал он, — белочехи захватили Казань и золотой запас! Весь золотой запас России!
— Золотой запас? — переспросила Софья Григорьевна, разогнувшись. — А как он попал в Казань?
— Увезли его из Петрограда, когда подступали немцы. Весь золотой запас! Россия может потерять его навсегда. Сибирь наши в конце концов отвоюют, но золото мятежники увезут во Владивосток, а оттуда — за океан. Как же не успели вывезти?! Ведь ясно же было, что белые дойдут до Казани, раз они взяли Самару, Симбирск и Уфу. Проворонили! Черт знает что! — Петр Алексеевич с досадой пнул башмаком жестяную пустую лейку, стоявшую на грядке, и лейка, пролетев по воздуху метров пять, упала в картофельную ботву.
— Ну что мне с тобой делать? — сказала Софья Григорьевна. — Дорогой, мильон раз твержу — нельзя тебе так волноваться. Ведь знаешь свое сердце, и все-таки… Побереги себя хоть для своей «Этики», если для меня не хочешь. Торопишься оставить меня одну?.. Каждый день страшные вести, так что же теперь — биться головой о стены? Неужто не в силах держаться спокойнее?
— Хорошо, хорошо, Соня, буду держаться. Не ворчи. Уже успокоился. Проживем как-нибудь без золота.
— То-то же, — улыбнулась она. — Посмотри, как цветут огурцы.
Он подошел к огуречной гряде, сплошь покрытой цветками, ярко-желтой под лучами предзакатного солнца. Опустился на корточки и раздвинул сплетение крупных шершавых листьев.
— О, появились уже крохотные плодики, — сказал он. — Дружное цветение. Пчелки слетелись. Копошатся, добывают для семьи пищу и огурцам помогают распложаться. Урожайное лето. Говорят, хлеба хорошие поднялись. Природа работает неостановимо. Создает блага, а люди никак не могут их справедливо поделить. Воюют.
Все могли бы жить в довольстве, думал он, смолкнув. Чего не хватало этой проклятой Германии?.. Нет, не избежать ей возмездия. Возмездие — такой же закон природы, как взаимная помощь и как борьба за существование. Возмездие поднимает все живое на отмщение. На отмщение и самопожертвование. Пчела погибает, повинуясь этому закону. Ужалит и погибает. В человеческом обществе воля к возмездию зреет иногда целое столетие. Народ долго может терпеть несправедливость, подавление свободы, но в конце концов разом поднимается и беспощадно рушит все, что на него давило долгими десятилетиями. Классический пример тому — Россия, где возмездие всегда было чисто народным, где мощные социальные взрывы следовали один за другим приблизительно через столетние промежутки. Болотниковцы, разинцы, пугачевцы и, наконец, подряд две революции. Вечное народное рвение к справедливости и свободе никто и ничто не в силах погасить, его можно только на время притушить, но впоследствии оно разгорается с большей силой… Человеческое понятие справедливости развилось из понятия возмездия и награды, присущих самой природе. С этой мыслью он оставил грядку с пчелами на цветках и поспешил в кабинет, к своим рукописям.
Работа над «Этикой» подвигалась медленно, За два последних десятилетия он собрал огромный материал, на основе которого теперь должен был создать двухтомный труд. В первом томе следовало исследовать происхождение нравственности, а также изложить историю этических учений от пифагорейцев и Сократа до позитивистов и социалистов.
До второго тома, до обоснования и разработки новой этики автору было еще далеко, но главные ее принципы он уже выявил, исследовав природное происхождение нравственности и развитие таковой в человеческих обществах. Теперь оставалось дать исторический обзор нравственных учений. Это была огромная работа, и Петр Алексеевич спешил с ней, чтоб через год-полтора закончить ее и приступить ко второму тому. Он знал, что жить ему остается недолго, и напрягал все силы, а в творческом напряжении он всегда чувствовал себя гораздо лучше, чем в праздной расслабленности.
