Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
В Москве Кропоткина поместили в Кремле, в Малом дворце, где родился Александр Второй, кумир его ранней юности, впоследствии враг и преследователь. Царь погиб, не успел покарать. Но его смерть должна была повлечь за собой и смерть «первейшего государственного преступника», как решила «Дружина». «Преступник», однако, остался жив. Он смотрел из окна дворцовой комнаты и видел на краю Ивановской площади, на линии фигурной решетки, золоченую галерею памятника, а под ее сенью — бронзового императора. Не удалось тебе, государь, остановить русское революционное движение, думал он. А ведь мог бы надолго его задержать, если бы дал полный ход начатым реформам и закончил их принятием конституции. Когда сама жизнь требует социального преобразования, а правители не идут на коренные реформы, они обрекают их желанный государственный строй на гибель. Эволюция, наталкиваясь на непреодолимые препятствия, прибегает к помощи революции. Вот чего ты не понимал, государь. А может быть, и понимал, но, колеблясь, не решался на смелые шаги. Тебя погубили государственные ретрограды. Ты слушал их, усиливал репрессии и заставил народников взяться за револьверы и бомбы. Революция надвигалась неотвратимо, и ты, государь, особенно твои преемники, сын и внук (где он теперь, кажется, в Тобольске?), невольно ее приближали, герметически закупоривая пары свободы, каковые и взорвали империю. Конец трехвековой романовской монархии. Теперь решается судьба новой России. Государственное совещание не решит ее, конечно. Но оно выявит, каково состояние революции.
Накануне совещания он узнал, что рабочие Москвы, протестуя против этого «сборища», начинают всеобщую стачку и готовы толпами выйти на улицы.
«Мы призываем товарищей воздержаться в этот день от уличных демонстраций и митингов, — обращалась к рабочим газета „Социал-демократ“. — Никаких манифестаций, никаких поводов к тому, чтобы гг. участники совещания могли преждевременно по частям пустить кровь рабочим… Да здравствует всеобщая стачка, наше первое грозное предупреждение, предостережение пролетариата гг. контрреволюционерам и их пособникам!.. Пусть не работает ни один завод, пусть станет трамвай, пусть погаснет электричество, пусть, окруженное тьмой, будет заседать собрание мракобесов контрреволюции».
Вот как! Он, Кропоткин, начав свою революционную жизнь среди рабочих и не прервав с ними связи за все долгие годы эмиграции, теперь попадал в «сборище» их врагов! Изволь порадоваться, ты — мракобес контрреволюции, думал он бессонной ночью в дворцовой комнате, где спокойно спали трое других делегатов — петроградские цикисты-меньшевики. Но ты же не представитель какой-либо партии, успокаивал он себя. Ты приехал на совещание как частное лицо. Независимое. Рабочие ни в чем не могут тебя упрекнуть. Большевики ведь тоже хотели выступить на совещании, но их не допустили, побоявшись какого-то разоблачения. Какого? Вот и надо посмотреть, что оно таит в себе, это «сборище».
Он вошел в зал Большого театра в три часа дня, как раз перед самым открытием совещания. «Пусть погаснет электричество», — вспомнил он. Нет, оно не погасло. Зал сиял торжественно и царственно. На сцене, за длинным бархатно-красным столом, сидело правительство с министром-председателем во главе. Ярусы и партер были уже заполнены. Продвигаясь по среднему проходу, Петр Алексеевич заметил, что проход этот разделяет делегатов на правых (солидных) и левых (разношерстных). На левой стороне он видел там и сям знакомые лица. Его заметила Брешко-Брешковская, народница семидесятых годов, многолетняя каторжанка, бабушка революции, как ее именовали ныне сопартийцы эсеры. Она закивала головой и показала ему на свободное кресло рядом с собой. Он прошел к ней и сел.
В зале еще стоял гул негромкого говора, и правительство не открывало заседания, ожидая полной тишины. Керенский, положив на бархат сцепленные руки, по-хозяйски оглядывал свое грандиозное собрание. За его креслом стояли, парадно вытянувшись, два гвардейских офицера — его адъютанты.
— Да, полновластие развращает не только царей, — сказал Петр Алексеевич. — Какое напускное величие.
— Александру Федоровичу можно это простить, — сказала Брешковская. — Правительство должно сегодня выглядеть внушительно. Посмотрите, как надменно смотрят на него генералы.
Генералы сидели около самой сцены, в бывшей императорской ложе.
Гул говора затих, и Керенский поднялся на трибуну. Водопадом хлынул шум овации. Правая сторона партера рукоплескала бурно, левая — потише, как и верхние ярусы. Хлопали и генералы в ложе, но как-то вынужденно, снисходительно. Керенский с величавой неподвижностью стоял за пюпитром трибуны, заложив пальцы за борт темно-серого френча. И вот он резко выдвинул руку, повелевая прекратить овацию.
— Временное правительство, — заговорил он медленно, с паузами, — созвало вас сюда, граждане… не для обсуждения программных вопросов…
— Но для чего же? — спросил Петр Алексеевич, повернувшись к Брешковской.
Та пожала плечами.
А с трибуны артиллерийскими снарядами падали слова угрозы, предупреждающие, заверяющие, что всякое выступление против власти будет подавлено железом и остановлено кровью.
Премьер (он же военный и морской министр) говорил о голодающих городах, о хозяйственной разрухе, о расстройстве транспорта, о падении производительности заводов и (уже яростно, быстро, захлебываясь гневом) о позоре русских войск, отступающих от линии фронта.
И опять угрозы, опять уверения в том, что у Временного правительства хватит сил установить такой порядок, чтоб русская армия стала «образцом дисциплинированности и подчинения младших старшим, а всех — власти верховной…».
После Керенского на трибуну один за другим поднимались его министры. Все они говорили о разрухе и о том, что только укрепление правительственной власти может спасти Россию от полного государственного развала и военного разгрома.
— Вот так, Екатерина Константиновна, — сказал Петр Алексеевич старой каторжанке. — Таковы речи «революционных» министров. Укрепление государственности, усиление власти, и ни слова о земле и воле. Где же забота о народе?
— И все-таки правительство надо поддержать, — отвечала «бабушка русской революции». — Если совещание его не поддержит, к власти придут генералы. Или большевики.
Одиноким и подавленным вышел Петр Алексеевич из театра. У колонн подъезда, где стояли вооруженные юнкера, охраняющие совещание, было светло, а дальше весь центр Москвы тонул во мгле. Значит, электричество все-таки погасло. Откуда же идет ток в театр? Предусмотрело правительство, нашло, вероятно, какую-то запасную электростанцию.
Трамваи по улицам не ходили. Бастовали четыреста тысяч рабочих, протестуя против заседающих. Рестораны, оставшиеся без прислуги, были закрыты. Даже повара и официанты присоединились к рабочим, бойкотирующим «сборище контрреволюционеров». Петр Алексеевич чувствовал себя отвратительно. Не появляться бы ему больше на этом одиозном совещании, но он хотел, однако, узнать, чем оно кончится. К тому же он должен был все-таки выступить с речью, с призывом к народному самоуправлению и к объединению всех сил в борьбе с Германией, заклятым врагом революции, с требованием провозглашения республики.
Перед открытием второго заседания он опять сидел в левой стороне партера, но не с Брешковской рядом, а с Плехановым, с которым он познакомился в Берне сорок лет назад, в годовщину Парижской коммуны, на демонстрации, когда тому и другому пришлось кулаками отбивать у полиции красное знамя… Да, тогда они могли сражаться и физически, а теперь… Завтра им предоставят слово, а сегодня они должны только слушать. Зал гудит гигантским ульем. Зал ожидает появления правительства. Но вдруг правая сторона поднимается и разражается бурей овации. Нет, появился не Керенский со своей свитой. Это вошел в бывшую императорскую ложу маленький сухой человек, смуглый, азиатского облика, в генеральском мундире с серебряным аксельбантом.
— Вот кого надо опасаться, а не Керенского, Петр Алексеевич, — сказал Плеханов. — Это главнокомандующий. Корнилов.
— Догадываюсь, — сказал Кропоткин. — Вероятно, правительство его вызвало? Тоже для угрозы?
— Не думаю. Должно быть, сам приехал. Правительству он здесь не нужен. Ни здесь, ни в Петербурге. Пусть воюет с Германией. Правительство ждет его фронтовых побед.
Корнилов стоял среди генералов, опершись руками на барьер ложи. Буря правой половины партера не утихала, а левая сторона, где сидели представители солдат, крестьян и рабочих, не поднималась и не рукоплескала.
— Солдаты, встать! — кричали правые. — Позор! Позор!
Но тут на сцене появилось правительство, и левая сторона поднялась с громовой приветственной овацией, а правая сразу села, оборвав рукоплескание, — значит, Керенский и другие министры не убедили вчера правых, не заставили их поверить в силу правительства, а Корнилов встревожил своим приездом левых, и они, вчера жиденько и вяло рукоплескавшие временной власти, сегодня вот дружно изъявляли готовность встать под ее защиту.
