Жюстин Пикарди - Дафна
Так вот, оказалось, что отец и мистер Миллер из квартиры внизу — оба интересовались местной историей, а отец будто бы еще и биографией викторианца-библиофила сэра Уильяма Робертсона Николла, владевшего Лавровой Сторожкой, позднее перестроенной, квартиру в которой мы занимали.
— Насколько я помню, — сказал мистер Миллер, — ваш отец был разочарован тем, что никто больше не разделял его интереса к Николлу. Он обращался в несколько издательств, предлагая написать его биографию, но везде ему отвечали, что тема слишком неактуальная и книгу никто не станет покупать. Таковы требования современного рынка…
Честно говоря, Николл и мне представлялся неясной фигурой, но его имя почему-то показалось знакомым: может быть, мама упоминала его в пору моего детства, хотя точно я не помнила. И вдруг словно что-то щелкнуло у меня в голове.
— Удивительное дело! — воскликнула я, чуть не опрокинув чашку от волнения. — Ведь сэр Робертсон Николл — бывший президент Общества Бронте! Я купила его биографию меньше года назад в букинистическом магазине в Хоуорте.
Миллеров это совпадение удивило меньше, чем меня, они отнеслись к нему спокойно и продолжали разглагольствовать о том, что Робертсон Николл был большим другом Дж. М. Барри, что родители водили меня смотреть «Питера Пэна», когда я была совсем маленькой, и как я тогда испугалась и не могла всю ночь уснуть: боялась, что Питер придет и утащит меня через окно.
— Полагаю, ты тогда была слишком мала для театра, — сказала миссис Миллер. — Чуть больше трех лет, совсем крошка.
— Помню это очень смутно, — сказала я. — Театр вообще не остался в памяти, только слабый свет, пляшущий во тьме, то была Динь-дон, и всем пришлось кричать, что они верят в фей, только бы она не умирала. А потом я испугалась в своей спальне, и это слилось с другим более поздним воспоминанием, когда я читала «Грозовой перевал», а мама уже уснула, и мне показалось, что призрак Кэти стучит в окно, но то был всего лишь отросток плюща, касавшийся оконного стекла.
— Ты была таким милым, серьезным ребенком, — сказала миссис Миллер. — Одни книги в голове.
— Не так уж это плохо, — отозвался ее муж. — Детские книги дают пищу воображению, впрочем, оно рождает и весьма мрачные картины. Достаточно просто открыть «Питера Пэна»!
— Все это очень странно, — сказала я. — Мне довелось заниматься Дафной Дюморье, и у меня создалось впечатление, что ее отец также был весьма близок с Барри: Джеральд первым сыграл капитана Крюка и мистера Дарлинга в сценической версии «Питера Пэна».
— О да, раздвоение образа, — сказал мистер Миллер. — Хороший отец и плохой. Теневая сторона вещей, которой страшится каждый ребенок…
— Можно сказать, он заработал ученую степень по психологии, разве нет? — заметила миссис Миллер, и они оба рассмеялись, довольные собой.
Я посмотрела на них и поняла, как они счастливы вместе, и где-то в глубине сердца мне даже захотелось стать своей в их семье: пусть они будут моими бабушкой и дедушкой. Нельзя было назвать это нестерпимой сердечной болью, лишь коротким, хоть и острым, ее приступом, и я напомнила себе о недавно принятом обете: приобретать новых друзей, но стараться не привязываться к людям слишком быстро, как это было у меня с Полом и Рейчел, не повторять подобных ошибок.
Я сказала, что должна идти домой: сегодня вечером предстояло присматривать за детьми, но, когда я уходила, Миллеры пригласили меня на обед через неделю и обещали представить своему племяннику, который очень внимателен к ним, примерно моего возраста и недавно переехал в Лондон. По пути домой я шла по Черч-роу: закатное солнце бросало косые лучи на могилу родственников Дафны — надгробные камни Дюморье, сгрудившиеся словно на семейном сборище: Джордж и Эмма — ее дед и бабушка; Джеральд и Мюриел — ее родители; Сильвия, сестра Джеральда, умершая рано, как и ее муж Артур, и их дети — пятеро потерянных мальчиков, усыновленных Барри. И мне пришло в голову: а не думал ли о них и мой отец, когда шел той же дорогой, по которой ходили Дюморье и по которой сейчас иду я?
А может быть, отец всего лишь только интересовался Робертсоном Николлом? Связывал ли он как-то Николла с Дж. М. Барри, который, возможно, приезжал сюда навестить Николла? Думал ли о них отец, прогуливаясь по Черч-роу или по дорожкам, скрытым от посторонних глаз к северу от кладбища, там, где стоит красивая маленькая часовня, которая до сих пор кажется столь же далекой от города, как в те времена, когда отец впервые появился в Хэмпстеде, и задолго до этого, когда Николл и Барри бродили вместе по этим тихим улочкам, беседуя о Шарлотте Бронте. Мне хотелось, чтобы все это обрело смысл, встало на свои места, как недостающие части головоломки, но ничего не получалось. Было бы замечательно, если бы все наполнилось содержанием, но, по правде говоря, я видела лишь цепочку странно резонирующих случайностей: я покупаю в Хоуорте книгу о Николле, не зная, что выросла в принадлежавшем ему доме, не имея ни малейшего понятия об интересе отца к нему, привожу книгу домой, в Хэмпстед, но она остается непрочитанной, поскольку мои мысли в гораздо большей степени занимает Симингтон.
Вернувшись домой, я нашла биографию Николла и изучила ее более внимательно. На фронтисписе была надпись, о которой я помнила: «Рождество 1925. Дж. А. Симингтону». А ниже стояли не замеченные мною ранее инициалы, написанные чернилами ржавого цвета, настолько выцветшими, что их почти не было видно: «Т. Дж. У.». Значит, биография подарена Уайзом, так оно, вероятно, и было, и я держу сейчас в руках книгу, которую брал с полки Уайз, страницы которой перелистывал Симингтон. Я просмотрела главы более тщательно, чем раньше, и обнаружила несколько фотографий: Лавровая Сторожка в конце девятнадцатого века, ряды книжных полок в домашней библиотеке. Мне пришло в голову: а может быть, и мой отец рассматривал те же фотографии и страстно желал, как и я, совершить путешествие во времени — очутиться на старой фотокарточке или пробраться между строчек печатного текста, стать свидетелем прошлого, увидеть, как все было на самом деле, а не так, как видится в ретроспективе.
А потом я попробовала читать биографию Николла, но, честно говоря, она довольно скучная. Да, он знал немало интересных людей — Барри, Джорджа Дюморье, Роберта Льюиса Стивенсона, основал успешный еженедельник «Бритиш уикли», написал целую серию книг под названием «Литературные анекдоты девятнадцатого века» совместно не с кем иным, как с Т. Дж. Уайзом, тогда еще видным библиофилом, не покрытым позором за свои фальсификации и кражи. Выяснилось, что во второй том, появившийся в 1895 году, была включена сказка, по слухам написанная Шарлоттой Бронте в четырнадцатилетием возрасте, рукопись которой входила в коллекцию Уайза. Я обнаружила также историю путешествия Николла в Ирландию со своим другом Уайзом. Целью поездки были поиски рукописей и других относящихся к Бронте реликвий, увезенных туда овдовевшим мужем Шарлотты. Я поняла наконец, почему мой отец интересовался Николлом, но при этом мне стало ясно, почему так мало людей разделяло с ним этот интерес. Пожалуй, было бы больше смысла написать биографию Уайза, жившего на Хит-драйв, недалеко от Робертсона Николла, буквально за углом, тем более что работа отца в Британском музее, по-видимому, давала ему доступ к некоторым подробностям скандальных фальсификаций и краж Уайза. Впрочем, чужие страсти и навязчивые идеи, наверно, и должны казаться непостижимыми.
Я откопала также переплетенные в кожу записные книжки отца и попыталась расшифровать их содержание, поскольку знала теперь, что он изучал деятельность Николла. Там оказалась только что обнаруженная мною цитата из романа Дж. М. Барри, которую отец воспроизвел на первой странице одной из записных книжек профессионально аккуратным, каллиграфическим почерком: «Жизнь каждого человека — это дневник, в который он намеревается записать одну историю, а пишет другую, и самый унизительный час в его жизни — когда он сравнивает фактический объем сделанного с тем, что он давал обет сделать». Помимо этих строчек я сумела распознать еще несколько имен в других записных книжках — Дж. М. Барри, Клемент Шортер, Т. Дж. Уайз — и несколько случайных адресов, таких как Хит-драйв и Лавровая Сторожка, но в основном записи по-прежнему нечитаемы: похоже, отец пользовался какой-то стенографией собственного изобретения, а может быть, и нет — я просто не могу разобрать мельчайшие торопливые росчерки его пера. Пытаясь расшифровать папины иероглифы с помощью лупы, можно и с ума сойти, но я не собираюсь этого делать. Мне достались записные книжки отца, и мне этого довольно. Однако, как ни странно, сегодня я купила черную записную книжку, почти точную копию отцовских, и написала свое имя на внутренней стороне обложки, а когда начала заполнять пустые страницы, подумала, что мой собственный почерк будет вполне разборчивым.
