Жюстин Пикарди - Дафна
Жюстин Пикарди - Дафна краткое содержание
Пикарди Жюстин. Дафна
Моему отцу Майклу Пикарди
Мы никогда туда не вернемся, это бесспорно. Прошлое все еще слишком близко к нам. Все, что мы пытались забыть, оставить позади, может вновь пробудиться, и страх, тайное беспокойство, перерастающее постепенно в слепую, не поддающуюся доводам рассудка панику — сейчас, слава богу, утихшую, — может непостижимым образом вновь стать нашим постоянным спутником[1].
Дафна Дюморье. Ребекка
Менабилли был одним из тех домов, где слои времени кажутся местами истончившимися, так что прошлое проглядывает то здесь, то там. В этом доме были комнаты, где многое, по-видимому, совершалось раньше, до того, как ты вошел в них, и, вероятно, будет продолжаться и после того, как незваный гость удалится… Даже днем там иногда возникало отчетливое впечатление, что за тобой наблюдают. Зимой я всегда старалась как можно быстрее забраться в постель, хотя наблюдатели не проявляли никакой недоброжелательности, они просто там были.
Ориель Мале. Дафна Дюморье: Письма из Менабилли
У Бронте, как у многих других писателей, невозможно сказать, где заканчивается вымысел, а где начинаются факты и насколько часто воображение будет создавать вымышленный образ реально жившей личности.
Дафна Дюморье. Зрелые размышления о Брэнуэлле (Труды Общества Бронте)
Глава 1
Менабилли, Корнуолл, июль 1957
Итак, начинаем. С чего же начать? Начнем с начала, каким бы оно ни было. Дафна проснулась рано, до рассвета, когда небо еще не просветлело и было темно-серым, как море у берегов Корнуолла. Начало нового дня, другого дня, как пережить этот новый день? Она слышала, как крысы бегали вдоль стен и на чердаке, она ощущала в груди тяжесть снов прошедшей ночи — кошмары нависли над ней тяжелей, чем небо. Дафна мгновение раздумывала, не остаться ли в постели: натянуть на голову одеяло, принять еще одну таблетку снотворного, а если понадобится, и еще одну, так чтобы белые розы на поблекших обоях скрылись в тумане. Но она заставила себя сесть, выбраться из постели, натянуть одежду. Наступил кризис, и она должна встретить его без страха. Должна быть храброй.
Она мельком взглянула в зеркало на туалетном столике и слегка вздрогнула. Женщина, глядевшая на нее оттуда, была еще красива в свои пятьдесят, но Дафна боялась, что может увидеть в зеркале вовсе не то, что видела сейчас и что вполне могла перенести — красивые черты и морщины, теряющую упругость плоть и седеющие волосы, тени под глазами, — но то, что мелькало в ее снах. Ребекка, ей казалось, что она видела Ребекку, какую-то секунду та пристально глядела на нее, прищурив глаза, растянув в улыбке губы, — призрак из зеркала, вымысел, ставший действительностью, другая женщина, появившаяся в ее спальне прошлой ночью.
— Возьми себя в руки, — произнесла она вслух, вздохнула и повернулась к своей собаке Маусу, шотландскому терьеру, всегда сидевшему рядом, единственному ее компаньону, когда она оставалась в одиночестве и дом пустел, но не замолкал: в Менабилли никогда не воцарялась полная тишина — тихо шептали стены. — Худшее позади, — пробормотала она как молитву: сегодня не могло быть хуже, чем вчера, когда она оставила Томми в лондонской частной клинике; и уж тем более не мог сегодняшний день быть ужаснее позавчерашнего: воспоминания о нем вновь и вновь прокручивались в ее голове, и она никак не могла забыть того, что увидела, приехав в клинику, куда была вызвана из Менабилли.
— Сэру Фредерику нездоровится, — сообщила Дафне по телефону его секретарша, — похоже, что желудок не в порядке, да и нервы разыгрались.
Ее вкрадчивый голос звучал ободряюще: возможно, Томми удалось скрыть худшее от нее и остальных подчиненных — персонала Букингемского дворца. Он всегда старался строго придерживаться протокола, сохранять безупречный блестящий фасад.
Но когда Дафна приехала в клинику, размещавшуюся в дорогом, но скромного вида викторианском особняке из красного кирпича неподалеку от Харли-стрит, она не смогла совладать с беспокойством, охватывающим ее подобно тому, как просачиваются под двери из красного дерева выхлопы машин с улицы и поднимаются вверх по ступенькам, застеленным темно-бордовыми коврами. Медсестра провела ее в комнату Томми на верхнем этаже, и когда Дафна поднималась по лестнице, ей казалось, что все слышат, как громко пульсирует в ее ушах кровь, куда громче звука ее шагов, заглушаемого толстыми коврами. На верхней площадке она остановилась и выглянула в окно, выходящее на невзрачный задний двор, типичный для Марилебона: слишком они малы для этих высоких горделивых зданий, подумала Дафна, глядя вниз. Да и достаточно ли основательны их фундаменты, чтобы обеспечить устойчивость таких громад? Наверно, не так много и нужно, чтобы все это обрушилось. Она заставила себя отойти от окна, стараясь выглядеть целеустремленной, решительной, хотя испытывала головокружение, преодолевая последний пролет лестницы, ведущей в комнату Томми. Пол, казалось, кренился под ногами, словно Дафна ступила на борт лодки, она ощущала его шаткость и неустойчивость, направляясь к больничной койке.
— Томми, — обратилась она к укрытому одеялом мужу, и когда он открыл глаза, они заполнились слезами.
Он рыдал, не в силах остановиться, его руки тряслись, голос дрожал. Она спросила, не объяснит ли он, что его мучает, но он не ответил, а потом прошептал:
— Не могу совладать с собой…
Она не поняла, что он имел в виду, и тогда он сказал:
— Я не в силах жить дальше, не могу, лучше бы мне умереть…
Он говорил, и струйки слез стекали по его лицу. Дафна никогда раньше не видела плачущим генерал-лейтенанта сэра Фредерика Браунинга, казначея герцога Эдинбургского, но титулы ничего не значили — ведь это был ее муж Томми. Узнать его было трудно: он весь вдруг стал каким-то жалким, слабым, как будто сморщенным, с жидкими волосами, лицом, похожим на пожелтевший пергамент на фоне накрахмаленных белых простыней. Дафна посидела с ним немного, но он так и не прекратил рыдания, и в конце концов она отправилась искать доктора, чтобы попробовать выяснить у него, что мучает Томми. Доктор оказался молодым человеком и, хотя не был лечащим врачом ее мужа, держался достаточно уверенно.
— Ваш муж страдает от очень серьезного душевного расстройства, — сказал он Дафне.
Она кивнула, словно была женщиной достаточно сильной, чтобы спокойно выслушивать такие новости, но голова ее вновь закружилась, нет, скорее ее сжало, как будто внутри было слишком большое давление, как будто нарушился баланс внешних и внутренних сил. Она пыталась уловить то, что говорил ей доктор: о нервном истощении, последствиях армейской карьеры Томми — участника двух мировых войн — и грузе ответственности за королевскую семью. Кроме того, он много пил — этому следует положить конец. Его печень сильно пострадала, но главная проблема… проблема в том… Сможет ли она с ней справиться?
Конечно, доктор не знал всего, как не знала и Дафна, по крайней мере тогда, в этих душных, лишенных воздуха палатах частной клиники, до тех пор пока не вернулась в квартиру Томми, его лондонскую берлогу, которую она оплачивала, как, впрочем, и все остальное. Не успела она вставить ключ в замок входной двери, как начал звонить телефон, словно дожидался ее, как будто кто-то наблюдал за ней и ждал ее приезда — своего рода засада. Минута или две потребовались ей, чтобы справиться с замком, но телефон все звонил — настойчиво, резко, и Дафна подняла трубку сразу, как вошла в прихожую, даже не зажигая лампу, хотя уже смеркалось.
— Алло! — сказала она, не желая называть свое имя, не зная, какой использовать титул на этой незнакомой территории.
— Это леди Браунинг? — спросил женский голос.
Дафна сказала: «Да», хотя и неуверенно, словно эта женщина могла обвинить ее в самозванстве и вторжении в квартиру Томми. Голос показался ей знакомым, но было как-то странно слышать его, словно она была персонажем одной из книг Дафны, внезапно ожившим на другом конце телефонной линии, но все же бесплотным. Дафна знала имя женщины, хотя не была с ней толком знакома, — они встречались однажды на балете в Ковент-Гардене, год или два назад, когда она была неким размытым пятном из лондонской жизни Томми. Но Дафна ощутила опасность даже тогда, во время этой единственной встречи, и нарекла ее про себя Снежной Королевой, как одну из балерин, которую они видели на сцене в тот вечер, — неотразимо, завораживающе красивую для тех, кто подвергался действию ее чар, но при этом холодную сердцем, обращающую в лед все вокруг нее. Дафна не сказала тогда этого Томми или кому-то еще — это прозвучало бы слишком по-детски, как будто балерина заставила ее ощутить себя ребенком, пусть даже и недоверчивым, и, зная этот тип женщин, отметила про себя, что с ней надо держать ухо востро.
