Жюстин Пикарди - Дафна
— Мне надо ехать домой, чтобы привести все в порядок, мой милый, — говорила она мужу, стараясь, чтобы ее голос звучал весело. — Я отменяю прием гостей в честь годовщины свадьбы — об этом можешь не беспокоиться, сосредоточься на том, чтобы хорошенько отдохнуть здесь, как следует отоспаться.
Она презирала себя за то, что говорит как мать с сыном, но ничего не могла поделать с собой и ему не могла помочь — все вокруг лишилось формы, искажено и перекручено.
— Где мои мальчики? — спросил он у нее.
Это все, что он мог сказать: этот взрослый человек спрашивал о своих плюшевых медвежатах, мальчиках, как он их называл, — потрепанных игрушках, которые он хранил с детства, которые долгие годы путешествовали с ним в его чемодане из Лондона в Менабилли и обратно, а до этого — по всему белу свету, пока он сражался в войнах и вел за собой полки, — генерал со стальными глазами, от которого зависела вся страна, но сам он искал утешения у плюшевых мишек.
— Ты должна найти моих мальчиков, — говорил он. — Они нужны мне здесь.
— Не знаю, где они могут быть, милый, — сказала Дафна. — Когда ты видел их в последний раз?
И тогда он вновь заплакал, тряся головой, не в силах что-либо сказать. Несколько секунд они безмолвно смотрели друг на друга, а потом она выбежала из палаты и направилась прямиком на Паддингтонский вокзал — казалось, это единственное, что ей следует сделать: сесть на поезд до Корнуолла, совершить долгое путешествие домой.
И вот она снова одна, хотя никогда не была в полном одиночестве в Менабилли, только не здесь, где ей приходилось прислушиваться к голосам, что-то шепчущим ей…
— Я не слушаю вас, — сказала Дафна, спускаясь по лестнице, чтобы выпустить собаку в сад.
Солнце вставало, но его еще не было видно в быстро розовеющем небе над высокими деревьями, окружавшими Менабилли. Внезапно она решила идти лесом к морю, чтобы двигаться, — ведь она должна двигаться!
— Прошлое — оно еще и будущее, — пробормотала она, не вполне уверенная, что это значит, хотя знала, что так оно и есть, когда писала прошлой ночью Томми.
Она еще не решила, станет ли отправлять письмо, не знала единственно верных слов, чтобы сказать их мужу, и вообще боялась, что слова иссякли, покинули их обоих. Найдут ли они когда-нибудь опять необходимые им для общения слова? Словно они вдруг стали говорить на двух разных диалектах, а переводчика не было, и все же до самого теперешнего кризиса они еще притворялись, что понимают друг друга: мгновенно схватывали смысл случайного знакомого слова или фразы, кивали и улыбались один другому, сохраняли внешние приличия.
А что до Ребекки, меняющей очертания мастерицы лицемерия и притворства…
— Я знаю, ты здесь, — тихо сказала Дафна. — У тебя есть что сказать мне сейчас?
В лесу лежала густая тень: деревья разрослись, ветви их спутались, под ногами было скользко от мха и грязи, даже в разгар лета здесь стоял сладковатый запах тления, но Дафна шла уверенно, она так часто ходила по этой тропинке, тропинке Ребекки, ведущей от дома к морю. Она прошла мимо руин старой лодки Томми «Иггдрасиль», на которой они плыли в день их свадьбы к маленькой церкви в Лантеглосе, в устье реки, скользя по струящейся серебристой воде, а потом провели на ее борту свой медовый месяц, укрывшись во Французовом ручье. Волны накатывались на них, словно окутывали своей таинственной лаской, поцелуи их видели только птицы и полумесяц новой луны. Но теперь лодка лежала брошенная на сухой земле и гнила, превращаясь в какой-то призрачный корабль, густо обвитый плющом, усики рододендронов тянулись к нему, грозя поглотить навеки, деревья вторгались в его пределы, как и везде в Менабилли, их корни напоминали пальцы мертвеца, готовые сдвинуться с места, чтобы вновь ухватиться за утраченную землю. Деревья вздыхали на ветру, листья их шелестели вокруг Дафны, словно предупреждали, что она непрошеный гость здесь, в ее собственном царстве, пока она шла через лес вьющейся, как лента, тропой и наконец достигла побережья, где деревья уступили место волнам.
Прилив в то утро был низким, виднелись обломки давным-давно разбившегося корабля, похожие на скелет, наполовину покрытый песком, украшенный гниющими водорослями, как погребальным венком, и было даже что-то неприличное в его наготе — его унижение, выставленное на всеобщее обозрение. К нему устремлялись с высоты чайки, издавая насмешливые крики. Но не было никаких следов Ребекки, этой лукавой девчонки, образ которой не сгладило время.
— Где ты? — кричала Дафна, и голос ее, подхваченный ветром, эхом отзывался в скалах.
— Ты, ты, ты… — бормотало эхо.
Дафна подняла камень и швырнула его, потом еще и еще один. Они щелкали по гальке ружейными выстрелами, и она подумала о револьвере мужа, оставшемся в доме: она должна спрятать его, прежде чем Томми вернется в Менабилли, теперь в доме небезопасно хранить оружие, даже луки и стрелы, стоявшие наготове у входной двери острыми сомкнутыми рядами. Он находился в точке разрыва, каждое мгновение что-то могло щелкнуть и случиться непоправимое: защитное покрытие даст трещину, и он в слепой ярости застрелит ее, подобно тому как Максим убил Ребекку в зловещем маленьком домике на взморье. Но Ребекка не умрет, она жива даже теперь, через двадцать один год после того, как Дафна вдохнула в нее жизнь, себя же Дафна иногда представляла второй миссис де Уинтер, застенчивой, юной и неопытной, одержимой Ребеккой, как навязчивым бредом, преследуемой призраком своей пленительной предшественницы. И медленно-медленно, словно в калейдоскопе, вырисовывался узор: Дафна превращалась в Ребекку, а муж был готов убить ее, заменив на более молодую женщину, но на сей раз умную, а не невинную и безымянную — ведь Дафне придется противостоять безжалостной Снежной Королеве, вонзившей осколки ледяного стекла в глаза и сердце Томми, так что он не мог теперь видеть вещи в их истинном свете и охладел ко всему, что когда-то любил, превратившись в обреченного на ледяную холодность де Уинтера.
— Прекрати это, — сказала себе Дафна, пораженная тем, насколько быстро эти мысли овладели ею, поглотили, как вода во время прилива; даже собака смотрела на нее удивленно. — Возьми себя в руки, — прошептала она.
Она должна справиться с собой, нельзя дать волю диким мыслям, которые, как веревки, перекручивали и обвивали ее извне и изнутри, — безумным образам, из которых рождались сюжеты. В ее жизни не было никаких сюжетов.
— Есть то, что есть, — сказала она себе, — и ничего больше.
Она женщина пятидесяти лет, идущая по берегу моря, скоро у нее серебряная свадьба, но семейное торжество придется отложить, составив списки и сверив даты. У ее мужа роман на стороне, но с этим можно справиться — еще один неприятный эпизод в обычной жизненной неразберихе, их брак возродится — этим заканчивались любовные связи самой Дафны. И это вовсе не значит, что Томми обязательно знал о них, хотя, возможно, догадывался тогда, много лет назад, ну, может быть, за исключением Герти — такое не могло бы прийти ему в голову. Но Герти нет, она мертва, исчезла из мира живых, в отличие от Ребекки.
Не Ребекка. Она не Ребекка. Она написала Ребекку и может вычеркнуть ее из своей памяти. В конце концов она убила Ребекку — заставила умереть, выбрала, как это произойдет, а если Ребекка появится вновь, что ж — без Дафны она ничто, ведь она творение Дафны.
Дафна свистом подозвала собаку, повернулась спиной к волнам и печальным обломкам кораблекрушения, стараясь не смотреть на домик Ребекки, теперь опустевший, и пошла домой. Было ошибкой прийти к морю так рано, это не входило в ее распорядок, ей следовало еще крепко спать, повседневную рутину надо возобновить и продолжать идти ее путем, маршрутом, как говорили они с Томми; эти безопасные маршруты нанесены на карту их жизни и надежны. Ей нужно было принять ванну, позавтракать и приниматься за работу: она должна сосредоточить внимание на другой книге — ничего общего с Ребеккой, это и будет путь к выздоровлению, единственная дорога, ведущая вперед, шаг за шагом, мгновение за мгновением, до обеда, затем дневная прогулка с собакой, как обычно, чтобы освежить голову, и снова писать; надо отправить письма, потом обед, чтение и сон, и так далее — медленными шагами к безопасности, прочь от бездны, пока все не прояснится снова.
Когда Дафна вернулась в дом, Тод уже проснулась и бродила по кухне, готовя завтрак. Она взглянула на Дафну, но ничего не спросила — слишком хорошо они знали друг друга: ведь Тод была с Дафной почти сорок лет с перерывами, в детстве — как гувернантка Дафны, потом — как гувернантка детей Дафны, и теперь в семьдесят лет она оставалась частью домашнего хозяйства, хоть и была водворена в собственную маленькую квартирку в конце длинного коридора на другой стороне дома. Томми ее не любил, он называл ее миссис Дэнверс — так звали жуткую экономку Ребекки, что, конечно, было смешно: ничто в Тод не могло внушить беспокойство, да и Томми вовсе не была свойственна кровожадность, и хотя она была предана Дафне, чувство это совсем не походило на всепоглощающую страсть миссис Дэнверс к Ребекке.
