Жюстин Пикарди - Дафна
Голос в телефоне звучал монотонно, несколько покровительственно, отчасти напоминая Дафне манеру речи ее матери, когда та сердилась на дочь, — что было тому причиной, Дафна, будучи ребенком, до конца не могла понять.
— Мы достигли кризиса, — говорил голос, — переломного момента.
Такими были ее слова, она произносила их, и они словно застревали в голове Дафны. Она хотела сказать: «Это вы все сломали, вина целиком на вас», — но продолжала молчать, пытаясь сосредоточиться на том, что произносила эта женщина, на этом беспрестанном словесном потоке.
— Нам надо побеседовать, — настаивала балерина, но говорила только она одна — о своем романе с Томми. — Мы любовники, и это длится уже больше года. Я люблю его, вы должны это понять, ради Томми я ушла от своего мужа — это не мимолетная прихоть.
Дафна поднесла руку ко рту, чтобы подавить рыдание, почувствовала, как сжалось ее горло.
— Должна вам сказать, — продолжала женщина, голос ее был низким и звучал настойчиво, — мне совершенно ясно, что растущая тревога Томми, его невыносимое беспокойство во многом вызваны стрессом из-за того, что он вынужден держать наши отношения в тайне от вас, вести двойную жизнь. Именно из-за этого он слишком много пьет.
Вначале Дафна была шокирована, потрясена настолько, что ей было трудно дышать: она задерживала дыхание, словно соскользнула в водоем, заполненный ледяной водой. А затем в ее жилах забурлил горячий яростный поток, сердце колотилось, ей хотелось сказать: «Как вы смеете, как осмеливаетесь говорить мне подобные вещи, как у вас хватает наглости объявлять себя любовницей моего мужа?!» Но она не могла наброситься на эту женщину, посягнувшую на ее права, вторгнувшуюся в ее жизнь. Дафна не желала, чтобы голос Снежной Королевы звучал в квартире Томми, в ее голове, она не хотела сколько-нибудь продолжительного разговора, это было бы недостойно — позволить себе обрушить свою ярость на эту женщину, умолять ее и быть униженной ею.
— Что сейчас по-настоящему важно, так это Томми, — сказала Дафна, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно, хотя она напыщенно изрекала ложь, мирилась с двусмысленностью ситуации, становясь ее участницей. — Мы обе знаем, что он ужасно болен, и мы должны как-то остаться на высоте, обе вместе, подняться ради него выше нашего смущения и неловкости.
— Вы очень разумны, — сказала женщина в конце их телефонного разговора.
Но Дафна не ощущала себя здравомыслящей. Она чувствовала… чувствовала, что не знает, с чего начать.
Позже она подумала, не позвонить ли дочерям, чтобы рассказать им обо всем. Но что конкретно должна она им сообщить? Они обе еще слишком юны: Тесса — жена военного с двумя детьми на руках в свои девятнадцать, Флавия только что вышла замуж тоже за офицера, капитана колдстримских гвардейцев, и было бы несправедливо заставлять девочек мучиться над решением проблем, не ими созданных. Дафна перевела взгляд на сервант, где стояли свадебные фотографии дочерей: они с Томми выглядели гордыми родителями — такой очаровательной парой, по общему признанию. Но все это было притворством, потому что он уже был неверен, когда стоял рядом с ней в церкви год назад, в то время как Флавия и Алистер произносили сопутствующие вступлению в брак обещания, а она так по-глупому ничего не замечала, не догадываясь тогда об измене Томми, ни в чем не подозревала его, когда он ей улыбался, предавая их собственные свадебные клятвы. А теперь предполагалось, что меньше чем через две недели вся семья соберется в Менабилли на торжественный обед, посвященный двадцатипятилетию их с Томми свадьбы. Приглашения уже были разосланы, все должны приехать: Тесса со своим мужем Питером и детьми, Флавия с Алистером и младший из ее детей — единственный и любимый сын, ее мальчик Китс обещал приехать из Итона[2]. Ну и конечно, мать Дафны и две ее сестры и кузины Ллуэлин-Дэвис — весь клан был приглашен в Менабилли, но Дафна знала: она должна найти в себе силы сказать им, что никакого юбилея не состоится, и надо было найти приемлемую отговорку — правду Дафна сказать им не могла: слишком ужасной она была, чтобы оглашать ее.
Телефонные звонки дочерям придется отложить на завтра: она была слишком измучена, чтобы говорить, а тем более придумать правдоподобные объяснения. Дафна опустила пыльные шторы, наполнила ванну и, погрузившись в слегка теплую воду, позволила себе поплакать, включив краны, чтобы заглушить звук рыданий. А потом, когда грязная вода стекла, она почувствовала себя так, словно это из нее все вытекло и она пуста — ничего не осталось: она ничего не чувствовала, сама мысль, что надо продолжать жить дальше, была ей невыносима. Она вытерлась стареньким полотенцем, размышляя, почему квартира такая неуютная и не в этом ли часть проблемы — ее вина, еще одна вина: она не сумела все эти годы оставаться хорошей женой для Томми — не поэтому ли он искал уюта на стороне? Ее трясло, ноги дрожали, оцепенелость проходила, и она проглотила пару таблеток снотворного, чтобы вычеркнуть все из памяти и окунуться в блаженное небытие хотя бы на несколько часов.
А потом, уже утром, она взяла такси и отправилась назад в частную клинику, глядя на пыльные лондонские улицы под непрозрачным городским небом, натянутым туго, как кожа барабана, вбирающим в себя все вокруг, окружающим всех плотным кольцом, из которого никто не может вырваться.
— Мы все увязли в этом, — шептала она, подъезжая к клинике.
Она не хотела, чтобы ее там видели, и сама не желала никого видеть, когда поспешно выходила из такси, украдкой, опустив голову, как женщина, скрывающая какую-то позорную тайну.
Насколько легче было бы повернуть за угол и скрыться в городе, но Дафна заставила себя вновь подняться по ступенькам и войти в комнату Томми, тихонько затворив за собой дверь. Он лежал там же, где и вчера, растрепанный и неухоженный, словно оставив свою безупречную внешнюю оболочку в Букингемском дворце, скинув ее так же легко, как змея сбрасывает кожу. Она присела на стул у постели и взяла его левую руку, зажав ее между своими ладонями, так что могла ощущать его обручальное кольцо, пока говорила, стараясь, чтобы руки не дрожали, а голос звучал спокойно и мягко на фоне приглушенного гула лондонского транспорта по ту сторону закрытого окна.
— Прошлым вечером мне позвонили, — сказала Дафна, — и теперь я знаю почти все о твоем романе.
Томми молча взглянул на нее широко открытыми испуганными глазами, и она сказала:
— Не беспокойся, дорогой, я не хочу развода, надеюсь, и ты этого не хочешь. Нам просто надо все уладить между собой, верно?
Он по-прежнему молчал, а Дафна продолжала нанизывать одну банальность на другую успокаивающим голосом, который едва воспринимала как собственный.
— Нам пришлось жить каждому своей отдельной жизнью почти с самого начала, — говорила она, — Ты сразу же начал делать армейскую карьеру, нес службу за границей все эти долгие годы во время войны, выполнял свой долг, а я писала тебе письма, хранила огонь семейного очага. Потом ты получил эту великолепную работу в Букингемском дворце, такая высокая честь, мой дорогой! Я это понимала и так гордилась тобой, всегда гордилась! Но эта работа заставляла тебя оставаться всю неделю в Лондоне, а ты ведь знаешь: я не могу здесь работать — слишком шумно, слишком много суеты, невозможно привести в порядок мысли. Чтобы писать, мне надо находиться в Корнуолле, в Менабилли, иначе книги перестанут выходить и денежные поступления иссякнут. Но мы были так счастливы вместе и можем быть счастливы снова.
Он вздохнул, потом закашлялся — негромкий, сухой, жалостный кашель.
— Я люблю тебя, дорогой, — сказала она Томми, хотя в этот миг была переполнена отвращением.
— Я тоже тебя люблю, — сказал он, скорее даже прохныкал эти слова сквозь рыдания, и она испытывала к нему лишь презрение, потому что он вел себя как маленький мальчик, а не как мужчина: он утратил властную силу, присущую военному, именно то, что так увлекло ее в нем, красавце-майоре из гвардейского гренадерского полка, четверть века назад.
Она старалась не думать об их физических отношениях, об их полном упадке в последнее десятилетие, — они не говорили об этом ни сейчас, ни раньше. Ей было пятьдесят, ему — на десять лет больше: она допускала, что подобное случается, — это медленное угасание желания, истощение плоти… Бой Браунинг — такое у него было прозвище в полку, когда она впервые встретила его в 1932-м, и оно прилипло к нему, хотя мальчишеская красота с годами поблекла. Теперь и она шла по его стопам: молодость исчезала у них за спиной, все увядало.
Дафна не могла вынести еще одной ночи в Лондоне, зная, что спит в постели, где ее муж был со своей любовницей — среди тех же скомканных простыней, ее голова на тех же подушках, — зная, что это место хранит теперь их секреты, их слова нежности; она запихнула в чемодан свои вещи и взяла его с собой в частную клинику. Она гадала, будет ли чувствовать себя виноватой за то, что оставила Томми одного в своей комнате на верхнем этаже, и что подумают о ней врачи, узнав, что она бросила мужа в Лондоне. «Сэру Фредерику потребуется по крайней мере еще неделя полного покоя», — сказал, отведя ее в сторону, молодой доктор, сразу же как она приехала. А она знала, что сойдет с ума, если останется здесь с мужем, превратится в такую же, как и он, развалину, запертую на этом душном чердаке, где можно увидеть мельком лишь квадратик неба в окошке.
