Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
Минуты шли за минутами. Вдруг она повернула, ускорила шаг и торопливо позвонила у Горбатовского подъезда. Толстый старый швейцар, с великолепными седыми бакенбардами, с видом представительного дипломата, отворил ей дверь и молча пропустил ее. Она ничего ему не сказала, и он не спросил ее, зачем она, к кому, чего ей надо.
За час перед тем Николай Владимирович сам сошел в швейцарскую и сказал швейцару, что в одиннадцать часов придет молодая дама и чтобы он просто впустил ее.
— То есть, как же это-с?
Швейцар не совсем понял.
— А так, просто отвори дверь и больше ничего, ни слова не говори ей, она сама знает, куда ей идти.
— Слушаю-с!
Швейцар даже не выразил изумления. Он принадлежал к породе, уже совсем исчезающей, старых, важных швейцаров, которые должны исполнять свои прямые обязанности и не смеют изумляться ничему, что исходит от господ. К тому же к некоторым странностям Николая Владимировича он уже привык.
Он запер вслед за Еленой двери и затем молча стоял, глядя, как эта красивая бледная дамочка, не сняв даже шубу, быстро взбирается по широкой мраморной лестнице. Елена остановилась на верхней площадке совсем незнакомого ей старинного дома. Но, очевидно, она не задумалась, куда ей идти. Она повернула направо, очутилась в обширной приемной. Затем прошла в огромную залу, где гулко раздавались ее шаги. Затем мимо нее стали мелькать разные нарядные комнаты. Она все шла, не останавливаясь, ни на что не глядя.
Вдруг она услышала, как возле нее, на высоком камине, часы стали бить раз, два, три… одиннадцать! Она взялась за ручку бывшей перед нею двери и отворила ее с последним ударом часов.
На своем обычном месте, в высоком кресле, сидел Николай Владимирович; вокруг того же стола, заваленного книгами, помещались Марья Александровна, Владимир и Маша. Больше никого не было.
Маша невольно вскрикнула, поднявшись со своего места, и так и застыла, устремив свой взгляд на Елену.
Да, это она, ведь она ее знает, она ее много раз видела у общих знакомых!..
Владимир тоже вне себя от изумления глядел на вошедшую.
Дядя заставил его и сестру перейти к одиннадцати часам в библиотеку. И вот сейчас, за минуту перед тем сказал, что Кокушкина жена явится ровно в одиннадцать. Но Владимир этому не верил. Могло быть все что угодно, и если даже предположить невероятное, то есть то, что ее обвенчали силой или что она раскаялась в своем поступке — она могла написать, могла сделать что угодно, но только не явиться к ним в дом… А вот она перед ним ровно в одиннадцать часов, как уверял дядя.
Марья Александровна хотела было даже перекреститься, но затем остановилась и бросила на Владимира торжествующий взгляд: «Ведь я тебе сказала вчера, что так и будет…»
Николай Владимирович глядел спокойно. Он поднялся с кресла и сделал несколько шагов навстречу Елене. Она остановилась перед ним, глядя ему прямо в глаза, потом быстро распахнула свою ротонду и, подавая ему узелок с бумагами, произнесла:
— Вот здесь все, что было в бюро… все, что я нашла… и что я прежде видела… возьмите скорее…
Он взял узелок, положил его на стол, а затем протянул руку Елене и пододвинул ей кресло… Внезапно все ее лицо изменилось, глаза как-то померкли, на щеках вспыхнула и сейчас же исчезла краска. Она обвела кругом себя быстрым и изумленным взглядом, перевела его на Владимира, Машу и Марью Александровну, слабо вскрикнула, пошатнулась и, прежде чем Николай Владимирович успел поддержать ее, без чувств упала на пол.
Все бросились к ней. Она лежала в глубоком обмороке. Не раньше как через полчаса удалось привести ее в чувство. Но она еще долго ничего не понимала. Она глядела, ничего не видя, не зная, где она и кто с нею.
Николай Владимирович попросил и жену, и Владимира, и Машу удалиться и велеть заложить карету.
— Я ее успокою! — шепнул он Марье Александровне.
— А карету зачем? Неужели ты думаешь ее везти обратно к отцу, ведь это изверг! Я вижу теперь, что ты был прав, говоря, что она вовсе уж не так виновата.
— Да, конечно, — заметила Маша, — конечно… мне ужасно жаль ее… ведь этот ее поступок, то, что она могла сюда прийти… ведь для этого много надо!..
Владимир был тоже согласен с этим.
— Но что же, ведь не оставлять же ее здесь у нас, да и сама она не захочет, — прошептал он.
— Поэтому я и говорю — велите заложить карету, дайте мне поговорить с нею…
Все вышли из библиотеки, а он подошел к Елене. Через несколько минут она уже все понимала; неудержимые слезы стыда и ужаса полились из ее глаз. Она закрыла лицо руками. Она слышала над собою ласковый и спокойный голос этого человека. Она, конечно, знала, кто он, и она видела его мельком накануне, выйдя из своей спальни и сейчас же опять в нее скрывшись. Но ей почему-то казалось, что она его давно, давно знает и что он имеет какую-то власть над нею.
— Пустите меня, ради бога! — наконец прошептала она. — Дайте мне возможность уйти… пощадите меня!
Николаю Владимировичу стало ее очень жалко; но в нем говорило и другое чувство, невольное и с которым он не мог бороться, чувство ученого — исследователя, производящего интересный опыт. Он положил ей руку на плечо, и это прикосновение пронизало ее всю как бы теплом. В этом прикосновении было что-то как бы электрическое и в то же время успокаивающее.
— Скажите мне, — спросил он, — знаете ли вы, что вы такое сделали?
— Я принесла вам его бумаги и деньги! — едва слышно, сквозь сдерживаемые рыдания отвечала она.
— Откуда вы их взяли?
— Я взяла их сегодня ночью из бюро отца.
— Зачем вы это сделали?
Голова ее была как в тумане. Она припоминала и соображала…
— Я должна была так сделать! — наконец шепнула она.
— Почему должны? Вам кто-нибудь посоветовал это? Как вы пришли сюда… как вы нашли эту комнату? Ведь вы никогда не бывали у нас в доме?
На это она ничего не могла ему ответить. Она сама не знала, каким образом все это случилось. Но он ждал ответа.
— Я… я соображала! — наконец, запинаясь, произнесла она.
И вдруг слезы ее снова хлынули неудержимо, и она с мучением повторяла:
— Ради бога, выпустите меня… Я не могу здесь больше оставаться!..
— Куда же вы хотите? Неужели опять домой, к отцу?..
— Да, да… туда, к нему, только туда мне и можно!
Потом что-то мгновенное произошло с нею, ее охватила решимость, в ней поднялась даже злоба. Она остановила свои слезы и взглянула на Николая Владимировича.
— Пустите меня! — почти крикнула она. — Вы не имеете права меня держать…
— Я и не держу! — ответил он. — Но я хотел бы, чтобы вы к вашему отцу больше не возвращались… вам не следует жить с ним…
Она вздрогнула и нерешительно проговорила:
— Разве вы можете спасти меня от него? Разве вы захотите, да и зачем?.. Если он убьет меня — тем лучше…
Он опять положил ей на плечо руку, и опять успокоительная теплота пробежала по ее жилам.
— Оставайтесь здесь! — сказал он. — Поговорите с моей женой… она добрая женщина. Мы не можем хотеть вам зла, мы постараемся устроить вашу жизнь как можно лучше. А я сейчас поеду к вашему отцу и поговорю с ним.
Елена стояла, опустив руки. На хорошеньком побледневшем лице ее изобразились мучение и безнадежность.
— Делайте со мной что хотите! — растерянно произнесла она и бессильно опустилась в кресло…
Через несколько минут Николай Владимирович оставил ее с Марьей Александровной, а сам поехал к князю. Но на этот раз хохол не хитрил, сказав ему, что никого нет дома.
Вслед за уходом Елены князь проснулся, прошел в столовую, увидел дверь в комнату дочери отпертою, спросил хохла, где она. Тот отвечал, что ушла, когда они еще спали, потому что наружная дверь открыта.
Князь в первую минуту ничего не понял, не мог сообразить, куда же это могла она исчезнуть.
«Вернется!» — успокоил он себя и стал одеваться. Затем он вспомнил, что шесть тысяч почти все уже истрачены. Он нашел необходимым посмотреть Кокушкины билеты и сообразить, как же теперь поступить надо.
Своим вторым ключом он отпер бюро и увидел, что от билетов и документов и следа не осталось. Несколько минут простоял он, глядя в ящик бессмысленными, вытаращенными глазами.
Затем, сам хорошенько не понимая что делает, он схватил шапку и выбежал из дому. Он имел вид совсем сумасшедшего, бежал по Знаменской, будто догоняя кого-то. «Что же это? — повторял он себе. — Кто же мог это сделать, кроме нее? Она, она украла… Где она?»
Он кинулся на Пески, к Зацепину, ему нужно было кого-нибудь видеть, с кем-нибудь поговорить, услыхать чей-нибудь голос…
XXIII. У ГРУНИ
Вечером Владимир поехал к Груне. Она была на этот раз дома, свободна, ждала его. Она приказала Кате никого не принимать. Целый счастливый вечер перед нею!.. Она все еще была как в тумане, не замечала действительности и в то же время чувствовала себя в первый раз в жизни бесконечно счастливой. Весь мир вдруг изменился для нее, все, что ее окружало, каждая вещица ей теперь нравилась, казалась интересной. В ее лице появилось новое выражение, что-то детское, мягкое и доброе, чего прежде в нем не было.
