Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
Он кинулся на Пески, к Зацепину, ему нужно было кого-нибудь видеть, с кем-нибудь поговорить, услыхать чей-нибудь голос…
XXIII. У ГРУНИ
Вечером Владимир поехал к Груне. Она была на этот раз дома, свободна, ждала его. Она приказала Кате никого не принимать. Целый счастливый вечер перед нею!.. Она все еще была как в тумане, не замечала действительности и в то же время чувствовала себя в первый раз в жизни бесконечно счастливой. Весь мир вдруг изменился для нее, все, что ее окружало, каждая вещица ей теперь нравилась, казалась интересной. В ее лице появилось новое выражение, что-то детское, мягкое и доброе, чего прежде в нем не было.
Она сидела в своей комнатке с маленькими часиками в руках и, как ребенок, считала минуты… Вот звонят… Он или не он?
Это он. Она слышит его шаги. Она поднялась ему навстречу и через мгновение была в его объятиях. Она глядела ему в глаза… И от этого взгляда он готов был забыть все, все мысли свои, все вопросы, желанием разрешить которые был теперь полон.
— Подумай, — говорила она ему, — ведь два дня, целых два дня мы не виделись!
— Ты получила вчера письмо мое?
— Да, что у вас делается! Но ведь он вернулся… ты так написал… я многого не поняла, расскажи, пожалуйста… Ведь это ужасная история!
Он ей передал все, что у них делалось дома за эти дни — историю женитьбы Кокушки и, наконец, сегодняшнее происшествие.
— Где же она теперь? — спросила Груня про Елену.
— Она у нас, хотя Кокушка и не знает об этом… ее от него будут прятать… Она действительно очень жалка. Вон Маша даже боится, чтобы она не сошла с ума. Ее так нельзя выпустить. Если оправится, успокоится, так через несколько дней она уедет в Москву к своей тетке. Так, по крайней мере, пока решено.
Груня слушала очень внимательно и особенно заинтересовал ее рассказ о действиях Николая Владимировича.
— Послушай, — сказала она, когда Владимир замолчал, — неужели тебя не удивляет твой дядя? Как он все это сделал — ведь это похоже на сказку, не правда ли?
— Да, это человек интересный и удивительный, — ответил Владимир. — И сразу похоже на сказку, но уже не так это непонятно. Ему все очень удалось, да. Он застал ее одну, заговорил с нею, затронул в ней все, что в ней осталось неиспорченного и хорошего… Когда он выходит из своей странной холодности и отчужденности, когда начинает говорить с жаром, то всегда очень увлекателен. Он победил ее совсем, и естественно, что она решилась на такой, ну, скажем, мужественный поступок.
— Да, — перебила Груня с легкой усмешкой, — и появилась перед вами именно, как он заранее сказал, в одиннадцать часов?.. Володя, дорогой мой, милый, ты путаешь!
— Как путаю?
Но он уже и сам чувствовал, что его объяснения не совсем ясны. Однако что же ему было делать? Конечно, все это должно было произойти самым простым способом. Ведь не мог же он, в самом деле, предполагать, как, видимо, предполагала его тетка, что Николай Владимирович почерпнул в своей каббалистике или вынес из своего давнего путешествия в неведомые страны какую-то волшебную силу?!
Ведь он сам, Владимир, в годы детства и отрочества мечтал о разных волшебствах и верил в их существование. Но теперь не может же он верить разному вздору.
— Как путаю? — переспросил он Груню.
— А так, твой дядя подействовал на нее совсем иначе, чем ты думаешь.
— Да, каким-нибудь волшебством — так, что ли?
— Волшебством? Нет, но особенным способом… Он магнетизер, твой дядя… Магнетизер, да еще какой! Из твоего рассказа я вижу, что он знает очень многое такое, чего пока еще мало кто знает.
Владимир невольно заинтересовался и совсем оживился.
— Да ты-то откуда все это знаешь, Груня… и что ты такое знаешь?
— Знаю случайно и очень поражена тем, что мне пришлось видеть. Я много обо всем этом думала и думаю. И давно даже хотела поговорить с тобою… А тут вот твой дядя… Он, должно быть, интересный человек.
— Конечно, он интересен, как и всякий человек, живущий не как другие и что-то про себя таящий; но к нему никак не подступишься — он аскет, пустынник, хотя и живет с нами… его иногда по целым неделям никто не видит.
— Господи, как это интересно! — воскликнула Груня. — Ему бы в Париж к моему знакомому, Берто… Они бы хорошо поняли друг друга.
— Берто? Кто это такой?
— Это в Париже старичок такой, доктор… Прошлой зимою, после катастрофы с моим горлом, я приехала в Париж, и мне посоветовали к нему обратиться. И вот я с ним познакомилась. Он меня не вылечил, как тебе известно; но все же помог, облегчил, а главное, я с ним подружилась… Очень, очень интересный старичок, мы много вечеров провели вместе, и он почувствовал ко мне такую симпатию, что, несмотря на свою сдержанность, показал мне изумительные опыты, которые держал в секрете. Он магнетизер, был близок с известным бароном дю Потэ… Он уверял меня, что теперь не он один, что некоторые молодые французские ученые уже начинали заниматься этим.
— Чем этим?!
— А вот этим самым… это гипнотизм… новое слово… У Берто был, как он называл — sujet [68]: молодая девушка, Paulette, нервная, страдающая истерикой, сенситивная. Она живет у него в доме; он уверяет, и я ему верю, что она была почти безнадежно больна. Благодаря его лечению ей стало лучше. С нею он и делал опыты… Я сама видела, сама своими глазами… Позовет он ее в кабинет — она является, спрашивает, чего ему угодно… Берто подходит к ней, глядит ей пристально в глаза и вдруг повелительным голосом говорит: «Dormez!» [69] Впрочем, он не всегда глядит ей в глаза, иной раз заставляет ее смотреть на какой-нибудь блестящий предмет… и все же происходит то же самое. В одно мгновение с нею делается что-то непостижимое: глаза ее открыты, но совсем неподвижны. Ей поднимают, например, руку — и рука так и остается, ей придают какую угодно позу — и она остается неподвижная, как статуя. Но тут всего интереснее вот что: представь себе, например, подносят руку к губам — как будто она посылает воздушный поцелуй… И вдруг все лицо ее начинает улыбаться нежной улыбкой… сожмет ее руку в кулак, как будто она грозится, — и в лице сейчас делается выражение гнева и угрозы… Затем Берто закрывает ей глаза, берет иголку, начинает втыкать ей в руки. Она ничего не чувствует. Потом поколет он в одном месте — вдруг начинает сводить один палец, в другом месте — сводит другой. Но мне было противно глядеть на такие истязания…
— Все это, конечно, очень интересно, — перебил Владимир, — и может быть, очень важно, но какое же это имеет отношение к дяде Николаю, к его таинственным познаниям?
— Постой! Погоди! — горячо отвечала Груня, крепко сжимая его руку. — Постой, я тебе сейчас расскажу самое интересное, что я видела. Один раз Берто привел эту девушку в такое особенное состояние и стал говорить с нею, а она ему отвечала. Потом он ей сказал: «Посмотрите, что это такое вокруг вас? Какие чудесные цветы!» Она опустила глаза на пол, улыбнулась и шепчет: «Да, цветы! Чудные цветы! Какие душистые розы!» Наклоняется, нюхает, потом набирает, рвет эти цветы. Всякий малейший жест так натурален, вот будто у ней букет… Вдруг доктор говорит: «Осторожнее! Разве вы не видите: из-за куста змея выползает!» Она в ужасе отскочила, бросила свой незримый букет, вскрикнула… Ах, надо все это видеть действительно, чтобы так вскрикнуть… Змея ушла… Доктор говорит: «Глядите наверх, смотрите хорошенько, что вы видите на небе?» Она смотрит, смотрит — вдруг по ее лицу разливается благоговейное выражение. Она робко шепчет: «Я вижу… вижу ангелов… да, это ангелы!..» Она падает на колени и начинает молиться. Таким образом Берто обращал ее внимание то на одно, то на другое. И она видела именно то, что он ей приказывал видеть. Никакая актриса не может так тонко разыграть эту сцену… В другой раз Берто подошел к ней и велел ей смотреть ему в глаза. Она смотрит пристально, странным взглядом. Он спрашивает: «Вы видите то, о чем я думаю?» — «Вижу!» — «Вы все это сделаете?» — «Да». А перед тем он сговорился со мною, что заставит ее, когда она уже придет в нормальное состояние, идти в соседнюю комнату и вдруг там увидеть свою подругу, которой в действительности, конечно, нет. Она должна с нею говорить, потом проститься… Я сама все это придумала и назначила, и Paillette никак не могла слышать моего разговора с Берто… Потом я с них не спускала глаз… Так вот, когда она ответила «да», он дунул ей в лицо… Она пришла в себя, это сейчас ведь по лицу видно… Он объявил ей, что она может уйти. Она нам поклонилась, выходит, вдруг останавливается посередине соседней комнаты, именно на том самом месте, которое я назначила. Я прошла за нею и вижу. Она глядит перед собою изумленными глазами.
«Tiens, mais c'est toi, Lucie! D'où viens tu?.. Bonjour, Lucie!» [70] Она обнимает пустое пространство. Она начинает разговор со своей подругой и, очевидно, слышит ее ответы, слышит ее вопросы, потому что на них отвечает… Потом она прощается с этой незримой Lucie, возвращается опять назад и с изумлением глядит вокруг себя. Этого мало! Послушай, если бы я не видела все своими глазами, я ни за что бы не поверила, — в этом странном состоянии доктор велит ей через час что-нибудь сделать, потом дует ей в лицо — она очнулась, она уходит. И ровно через час, как ей было приказано, возвращается и делает именно то, что надо. Ее спрашивают, зачем она это сделала? И она не знает, что отвечать. Она сама не понимает, зачем сделала…
