Владислав Бахревский - Свадьбы
Да. А вот Осман-бек.
…Осман-бек лежал па земле неподвижный, так лежали бычья кожа с водой и куча тряпья, в которое завертывались от саама.
— Он умер?
— Нет, — сказал мукавим. — Пошли, поможешь мне.
За барханом горел костер. Мукавим подбросил в него последние веточки.
— Как прогорит, копай на месте костра яму.
Мукавим бросил Мехмеду лопату, а сам ушел к каравану помогать ослабевшим.
Яма была готова. Осман-бека поставили в эту яму и закопали по самую голову.
Долго держали Осман-бека в яме. Потом откопали. Закутали. И два часа не давали пить.
Караван тем временем построился: люди и животные пришли в себя.
— Сильный был саам, — сказал мукавим, — финики в этом году будут как сахар.
У колодца, к которому спешили во время саама, паломников собралось тысячи три, но стояла такая тишина, что Элиф разрыдалась. Из трех тысяч триста человек умерло от саама.
Глава шестая
Саам прилетел и улетел. Умершие остались в песках, живые спешили в Мекку. Пепел смерти, запорошивший глаза эфенди, развеялся. Теперь эти глаза были подобны разгорающимся углям.
— Мехмед, — горячим шепотом говорил эфенди, — до Мекки осталось пять дней!
— Четыре дня, Мехмед!
— Мехмед, я дожил до Миката!
Микат — место, где паломники снимали с себя одежды и облачались в ихрам. Два куска чистой полотняной материи, которых не касалась игла, да открытые сандалии — вот н вся одежда мужчины, одежда равных перед лицом бога.
Один кусок на плечи, другой вокруг бедер — и нищего не отличишь от великого муфти. Только один Мехмед возвышался над всеми, бог дал ему длинные ноги.
— Мы как стадо белошерстных баранов! — Мехмед с удовольствием глядел на обновленную толпу.
Паломницы теперь шли отдельно от мужчин, позади. Женщинам ихрам не положен.
— Мехмед, до Мекки три дня! Я знаю, должно произойти великое. Мехмед! — Осман-бек размахнул руками, — Мехмед, ты погляди, какой дворец у аллаха — земля и небо, а мы толчемся в каменных мешках, целуя ноги кровавым земным владыкам. А ты знаешь, почему в дворцах падишаха денно и нощио курятся благовония, Мехмед? Отбивают запах свежепролитой крови. Знал бы ты, Мехмед, какое это счастье — идти по земле и снова чувствовать себя только человеком. Не муфти, не великим муфти, а человеком, как ты, как он, как все, идущие к дому аллаха.
Мехмеду тоже захотелось сказать эфенди о самом главном, но слов не нашлось, и он сбросил с ног сандалии и пошел по горячему песку босиком. И многие паломники увидели это и тоже сбросили сандалии.
— Мехмед, до Мокки два дня пути!
— Мехмед, до Мекки только один день!
Ночью спали на голой земле.
Засыпая, эфенди нашел руку Мехмеда, пожал ее.
— Я тебе благодарен.
У Мехмеда сжалось сердце, но он опять ничего не сказал.
г- Завтра мы будем в Мекке.
Мехмед по голосу догадался: эфенди улыбается.
Они заснули, глядя на тихие звезды.
Мехмеду приснилось, что он летит. Чуть не рассмеялся: когда летают — растут, а ему куда уж больше? Небо над ним запорошено звездами, и вдруг звезды исчезли, как в ту ночь, когда Мехмед и эфенди бежали из Медины.
«Неужто я прилетел к горе Оход?» — подумал Мехмед и в тот же миг понял: это не святая гора, это…
Он не успел сказать себе, что же это. На грудь ему навалилось тяжелое, грубое. Ни вздохнуть, ни крикнуть.
Голова закружилась, в глазах закрутились красные колеса, и он теперь знал: это не сон. Его, Мехмеда, убивают.
В ушах звенело, но звон отлетал все дальше и дальше, и наступила тишина. Тишина была бесконечная.
«Это и есть смерть», — сказал себе Мехмед и стал ждать, что же будет дальше.
И он увидел зарю. Потянулся к ней и сел.
Вповалку спали паломники. Рассветало.
«Какой дикий сон приснился», — Мехмед помотал чугунной головой, стряхивая одурь. И тут он увидел эфенди.
Ихрам эфенди был смят, а сам эфенди лежал так, как лежали те, которые не поднялись после саама. Лицо эфенди было синее, а на шее веревка.
— О боже! — прошептал Мехмед, и ему так стало страшно, словно все, спящие здесь, хотели его, Мехмеда, удавить, как они удавили эфенди.
Мехмед знал, стоит ему пошевелиться — и на него набросят веревку. Но кто? Кто из этих спящих следит за ним из-под прикрытых век?
Веревка так веревка! Мехмед пополз. Он пополз между спящими туда, к Элиф, чтоб она укрыла его от неведомых убийц. Но никто его не трогал. Никто.
Мехмед нашел Элиф. Она чуть не закричала, когда увидела его лицо, но он успел ладонью закрыть ей рот.
— Тихо! Эфенди убили.
Он сказал эти слова и похолодел. На него набросилась ледяная мелкая дрожь, Элиф тоже трясло. Но уже раздался призыв на молитву. Паломники поднялись с земли, все, кроме одного, и все помолились, все, кроме одного. А потом все пошли, все, кроме одного, и Мехмед не нашел в себе силы оглянуться на белое пятно посреди серой пустыни.
Нет, Федор Порошин понял! Понял он: оставили ему в Истамбуле жизнь единственно ради того, может быть, чтоб стал он свидетелем одинокого белого холмика посреди серых песков. Еле приметного холмика. На совести пятерых была эта смерть. Федор высмотрел все, как велено было.
А на последнем привале остался еще один холмик, и вместо пятерых было теперь четверо.
«Сильные мира сводят друг с другом счеты» — так решил Федор. Страшно стало ему. Ведь никто, никто не обратил внимания на эти смерти. Здесь все были чужие. Все шли за милостью к богу, но не любили друг друга.
«О родина! — застонала душа у Порошина. — Прости меня, родина. Я успел столько раз отречься от тебя ради того, чтоб видеть мир. А в мире рассеяна одна жестокость».
Понял Федор Порошин. Понял!
Не будет он служить важному турку ни за какое золото и ни за какие дальние страны. Забилась в нем мечта. Живая, как теплая птица, схваченная в гнезде: «Домой! Родина, тебе хочу служить. Ради тебя поборю страх свой и умру с топором за тебя. Потому что ты добрая, родина моя непутевая».
И тут почудилось — зловещая четверка шарит по толпе паломников глазами, ищет кого-то… Явь стала походить на сон, когда гонятся за тобою и когда некуда спрятать хотя бы головы. И Федор лег. Отстал и лег. Никто не обернулся. Мало ли от какой болезни лег человек? Может, от чумы?
Ночыо Порошин стороной обошел Мекку — священнейший город мусульман. Устал испытывать судьбу. Выбрался к морю, сел на большой корабль — деньги у него были. Корабль привез его в Грецию. Через Валахию, Молдавию, Украину он пробрался наконец в славный казачий Азов.
Длиною в год был его хадж. В Азове случились перемены. Знаками войскового атамана теперь обладал Тимофей Яковлев. Он сам слушал рассказ Порошина и остался доволен. Сведения, добытые в Турции, не устарели, Мурад IV погряз в войне с персами. Стало быть, приход турок откладывался до падения Багдада, но твердыня персидских царей неприступна.
* * *Чужой народ поклеймить жестокосердием куда как легко. Порошин, своим страхом занятый, всех, скопом, на жестокосердие осудил. А народы — все родня, и каждый народ — из людей.
У Мехмеда с Элиф от зловещей резни любовь как засыпающая на песке рыба. Рука не ляжет на сердце любимой, обойдет в страхе — убивают ближнего твоего. Губы запекутся и не посмеют припасть к губам любимым — поцелуй кощунство, когда ты свидетель пролитой крови. Лппкий, холодный пот бессилия покроет тело, когда придет страшная мысль о продолжении рода твоего.
На корабле поднимали паруса.
— Опи подняли паруса! — сказал Мехмед Элиф, — Мы уже плывем! Мы в море! Этот корабль мал, но мы плывем домой!
— Да, Мехмед.
— Элиф, я был плохим защитником тебе, но мы плывем домой. Мы живы. Хадж закончен.
— Да, Мехмед.
— Все, Элиф. У тебя больше нет мужа. Ты свободна.
— О Мехмед!
И она обняла его, потому что они сидели в закутке-каюте одни. А потом Мехмед все-таки сказал:
— Элиф, но ведь, когда мы приедем домой, я опять буду никем. Я калфа!
— Мехмед! Ты будешь моим мужем, а значит, и мастером.
— Нет, Элиф! Я сначала стану мастером, а потом твоим мужем, иначе какой же я мужчина?
— Ты станешь мастером, Мехмед.
Мехмед вскочил с дивана, быстро открыл дверь — никого.
— Показалось. Элиф, мы говорим о нашем счастье, а ведь он остался там.
— Молчи, Мехмед! Молчи! Мы должны все забыть.
— Мы ничего не должны забыть, Элиф, но молчать мы должны всю жизнь.
Кораблик плыл и плыл. Один день походил на другой. Элиф любила, и он любил Элиф. Но ничего не забывалось.
Если бы Мехмеда спросили, что он видел в Мекке, он ничего бы не смог рассказать. Он делал все, что положено делать паломнику, но ничего не видел и ничего не слышал. Он кричал как все: «Лаббейка, аллахумма, лаббейка!» — «Я перед тобой, о боже мой, я перед тобой!» Но он не помнил, когда он это кричал. Он целовал черный камень. Но это он знал раньше, от других, что камень черный и что его надо целовать. Мехмед не помнил ни камня, ни своего поцелуя. Он поднимался на гору Сафа, бежал через базар — так бегал когда-то пророк — к горе Мервэ. Он три раза бежал по этому пути и четыре раза шел медленным шагом. Он брил голову. Он ходил в дом Абу Джахля — отца глупости, врага пророка, обещавшего наступить пророку во время его молитвы на шею. Этот дом превращен в отхожее место, и Мехмед был там.
