Ступников Юрьевич - Всё к лучшему
Над всем этим похабством возлежал штатив.
В одном чемодане-футляре покоилась камера. В другом – запасные причиндалы на всякий случай. И еще сумка с вещами, среди которых меня больше всего умилил большой (и тяжелый) флакон туалетной воды после бритья и махровое банное полотенце.
– Я готов, – сказал Сеня, и сердце мое забилось, как многоголосие невысказанного отчаяния в воротах Расемон.
При пересадке в Москве на российской таможне в тот раз попались удивительной доброты люди – обыска и вымогательств не было, и я подумал, что это хорошее предзнаменование.
И уже в Токио мы начали снимать встречу с раввином сразу, на выходе к встречающим, вживую. Как, впрочем, и все остальное.
Раввина узнали. Других таких не было. Было жарко.
– Шалом, – сказал я и наклонился.
И ему ничего не оставалось, как меня обнять, защищаясь.
Первый еврей, ступивший на эту землю, был купцом по фамилии Маркс. Но японцы в этом не разбирались. Да и звали его Александр. Он был для них просто европейцем.
Вскоре здесь осели пятьдесят еврейских семей купцов из Польши и США, а в Нагасаки – и первые русские.
Но сегодня в Японии живут около пяти тысяч евреев, и все они – приезжие бизнесмены или работники западных фирм. Коренных не было и нет. Это не Китай и не Индия. Это Хонсю.
Рабби жил в Японии уже несколько лет. И был для местных необъяснимой загадкой. Японцы вообще не представляют, кто такие евреи. Израильтянин – это понятно. Русский – значит из России – тоже. Но уже русский израильтянин становился для них чем-то логически запредельным.
Так все-таки русский или израильтянин?
А тем более еврей. Такой, как рабби, – в своей черно-белой униформе, широкой шляпе и с какими-то постоянными «нельзя».
А нас уже несло в сторону Токио по скоростной дороге, переходящей в бетонные пейсы трехъярусных развязок и лежбище домов, домов, домов.
И раввин, до пупа окольцованный микрофоном, вселял в нас оптимизм библейской героики прошлого и тоску будущей вечной жизни.
Хотелось есть. И даже выпить. Какой же еврей не любит российской водки?
– Кормить не будут, – предупредил Сеня, сняв камеру. – Раввин-то нерусский…
– Японский городовой, – сказал я, показав на полицейского, и подумал: «Во глубине сибирских руд давайте соблюдать кашрут…».
И оранжевое солнце, похожее на желток еще не испитого яйца, зыбкого, как радость матери-одиночки, зависло вечной еврейской грустью в ветвях индустриальной икебаны двадцатипятимиллионного большого Токио.
– Сегодня еще снимем еврейский центр, кладбище в Йокогаме, посмотрим шабат и утром возьмем машину напрокат, – сказал я. – И поедем в Киото, древнюю столицу.
– Нам, татарам… – ответил Сеня.
Один человек мне сказал, что Христос приземлился в Японии, и есть даже почитаемое место, а традиционные синтоистские храмы – копия храма Иерусалимского.
И еще японцы, возможно, одно из утерянных колен Израиля.
– А они знают? – спросил я и, представив себе еврейского самурая, подумал: «Только этого им не хватало…».
А нам явно не хватало времени.
Несмотря на бессонную ночь на стульях московского аэропорта и многочасовой перелет, Япония прочухивала свободой и вызовом.
Что, на самом деле, одно и то же. О японских евреях рабби почти ничего не знал, да ему и не надо. Он жил в своем мире долгосрочной командировки, привычного регламента жизни и отчетов о проделанной работе.
Отчеты – это и есть работа. А иначе как ее разглядеть?
Проблема для меня, однако, была в том, что в Японии не оказалось антисемитов. Потому эта культура и неподвластна пониманию европейца.
Страна есть, японцы тоже. А вот цементирующих их еврейских обстоятельств и интересантов в этом почему-то не было.
Азиа-с…
Если хочешь узнать новое о евреях – спроси антисемита. Он расскажет о них все и даже больше, чем они сами. Антисемит – еврейское альтерэго, постоянное напоминание об исключительности и несостоятельности.
Если об этом слышать постоянно, то даже самый глупый еврей почувствует себя особенным человеком. Точнее, проникнется в первую очередь.
Еврей без антисемита – такая же крыса, бегающая в поисках траха, пропитания и наслаждений, как в массе своей, и другая, только с иным окрасом.
Все равно выделят и пометят. Избранностью.
Поэтому именно еврею, в отличие от другого, надо постоянно подпитывать и оправдывать навязанное ему звание и стремиться к совершенствованию через творчество, дело или деньги.
Поэтому именно евреи преуспевают в бизнесе – они привыкли выживать и связывать несовместимое.
Поэтому именно евреи охотно идут в творческие профессии – они не умеют подчиняться обстоятельствам.
Поэтому именно еврейка родила Христа, а его еврейские апостолы – все, что с ним связано.
Зато остальные и поныне могут ежедневно стоять перед обрезанным сыном Марии на коленях или создавать ее культ Божьей Матери и затем идти на погромы, вытряхивая из еврейских перин и голов невесомый пух извечно безответного «за что?».
– А за все…
В Китае когда-то тоже были свои евреи – процветающая большая община в городе Кайфень. И где она?
Растворилась. Погромы, геноцид, притеснения? Да ничего такого не было вообще. Жили сначала, как жили, по своим законам. Но отсутствие какого-либо давления эти законы смягчило. Зачем себя самоограничивать постоянно, если это никому вокруг не интересно? А другие собратья-единоверцы слишком далеко, почти абстрактны. Вот и ассимилировались китайские евреи полностью, подчистую. Возникли – и растворились.
Примерно то же, намного позднее, произошло и с евреями Японии. Но наш японский раввин так далеко не заглядывал. Он видел только то, что рядом, перед собой – и в далеком прошлом.
Это русские веками живут завтрашним днем и грядущим счастьем, как расплатой за трагедию их очередной современности.
Это Восток дышит сегодня и сейчас.
Это Запад мыслит нынешним и будущим.
И только евреи живут сегодня и вчера одновременно.
У еврея нет будущего. Оно еще просто не случилось. А что случится – не изменить. Но зато у него есть реальное прошлое.
От Ветхого завета до истории всего человечества в виде выживания, освоения и воссоздания жизни его предков на новых землях или на пепелищах старых очагов.
В Японии евреи появились вместе с внешней торговлей, разрешенной только в конце XIX века. До этого исторически недавнего времени иностранцев, прибывавших в страну без разрешения, казнили. Рубили головы. Система сегуната и самураев была самодостаточной. Японцы веками не нападали и не завоевывали соседей, не высовывались, но и к себе никого не подпускали.
Однако после «революции Мэйдзи» полтора века назад, наконец, клюнули на западные технологии и приоткрыли двери. Местная элита поняла, что можно жить и лучше, и интересней.
Приняли законы, которые обеспечивают и самих принимающих, и их детей. Прикормили и перевооружили военных, чтоб ценили и берегли. Обожествили императора – должно же быть что-то наглядно святое.
С первыми европейскими купцами сюда въехали и торговые евреи. Новая волна последовала после русской революции вместе с ошметками белого движения. Жить в регламентированной кастовой, уже милитаристской Японии первой половины XX века, было не подарок.
И русские евреи, а именно они были сутью местной общины тех лет, уехали при оказии в США, Европу и Австралию. Те, кто не смог, оставались на еврейских кладбищах Йокогамы и Кобе.
– Торопитесь на кладбище, так сразу? – переспросил раввин, программируя заново спутниковый навигатор.
– Тороплюсь жить…
Впереди, разбросав мохнатые ноги заливов, лежала еще нетронутая нами Япония. Тихий океан с высоты скоростной дороги качал на плаву мощные соски корабельных башен. За холмом открывалась американская военно-морская база Йокогамы, пригорода Токио.
– А ведь там есть походная синагога для морячков, – я вспомнил о том, что сегодня – пятница. – Интересно, а как они на флоте целые сутки соблюдают шабат, когда даже ручку в руки брать нельзя? Тоже считается работа…
– А вот и ваше кладбище, – радостно объявил раввин.
«Точно нерусский, – подумал я. – Смотрим, кто здесь и как, а рабби рассказывает о своем, о непомерном».
Кладбище было протяжным и грустным, как последний супружеский долг. Но открытым – ни туда, ни оттуда никто не рвался.
Один человек мне как-то сказал, что у него уже все есть – и вилла, и положение, и деньги, и «Бентли» и даже любовница с ногами…
– Потрясающе, – восхитился я, чтоб его не разочаровывать и подумал: «А все-таки жизнь – это постоянное обретение потерь. И неизвестно, что ты подсчитываешь, прибавляя».
На кладбище лежали те, кто уже все приобрел.
Надписи на идише, английском, русском. Даты. Прочерк вместо жизни. Как у всех. Здесь их было около пятидесяти. Потомки этих людей, чьи уже, нередко столетние, надгробия чуть обветшали, даже и не знают о своих предках. Приходят только смотритель – по работе да раввин – по долгу службы.
