Говард Фаст - Гражданин Том Пейн
Обзор книги Говард Фаст - Гражданин Том Пейн
Говард Фаст
ГРАЖДАНИН ТОМ ПЕЙН
Часть первая. Америка
Как часто смешивают понятия «американская революция» и «американская война». Американская война кончилась, но далеко не так обстоит дело с американской революцией. Наоборот, завершен лишь первый акт этой великой драмы.
Бенджамин Раш. 1787 г.I. Меня зовут Пейн
Прохладным погожим утром ранней осени 1774 года доктору Бенджамину Франклину доложили, что его уже почти час дожидается Томас Пейн. Доктор Франклин жил в Англии не первый год, известен был всему цивилизованному миру как великий ученый, остроумный философ, человек просвещенный и вообще во многих отношениях замечательный, знал в Англии всякого, кто был того достоин, и многих, у кого единственное достоинство состояло в громком имени. О Томасе Пейне, однако, ему слышать не приходилось.
Старик слуга, докладывавший о посетителе, заметил, что мистер Пейн — не джентльмен.
Принимать посетителей, ничем не напоминающих джентльменов, доктору Франклину случалось, и не однажды, но по презрительной усмешке старого слуги он понял, что случай исключительный. Сморщив нос, чтобы поправить съехавшие очки, Франклин покрутил большой косматой головой и, продолжая писать, сказал:
— Ну и впустите — что же вы! — И прибавил с оттенком досады: — Почему не сказали, что он ждет? Почему сразу о нем не доложили?
— Уж больно грязен, — недовольно проворчал старик, выходя из комнаты; через минуту он вернулся с посетителем, — тот, став в дверях, едва ли не с вызовом бросил:
— Меня зовут Пейн, сударь!
Доктор Франклин отложил перо, с минуту молча изучал посетителя, потом улыбнулся и сказал:
— А меня — Франклин, сударь. Сожалею, что заставил вас ждать. — И кивком головы отпустил слугу.
— А я сожалею, что ждал, — воинственно отозвался Пейн. — У вас ведь не было других посетителей. В вашей воле послать меня к чертям, и я уберусь отсюда. Только я не к королю пришел, всего лишь к доктору Франклину. А вы меня вон сколько продержали.
Доктор Франклин, все с тою же улыбкой, продолжал разглядывать незнакомца. Неказист, да и непрезентабелен, думал он, на вид лет за тридцать, к тому же и крючковатый длинный нос его старит. Острый подбородок, толстые губы, в странных, неровно посаженных глазах затаилась горечь, ожесточение; порок ли, добродетель в этом лице — судить трудно, но одно можно сказать: в нем нет, и давно уже, ни радости, ни надежды. Похоже, что с неделю небрит, и помыться бы тоже не мешало. Дешевый камзол лопнул под мышками, штаны на коленях протерлись, чулки изодраны в клочья и из дрянных башмаков, которые совсем прохудились, выглядывают наружу голые пальцы.
— Давно вы ели последний раз? — спросил его Франклин.
— Не ваше собачье дело! К вам не за милостыней пришли.
— Да вы присядьте, — невозмутимо пригласил его Франклин и, отлучась минуты на две из комнаты, пришел назад с кувшином пива, хлебом, мясом. Поставил все это на стол, а сам снова принялся за письмо и не поднял головы, покуда Пейн, смущенный, немного пристыженный, не встал, кончив есть.
— Ну как, полегче? — спросил Франклин.
Пейн кивнул. Он чувствовал жгучую неловкость, босые пальцы поджимались, прячась в дырявых башмаках, и он, засунув руки в карманы, попытался сразить Франклина пристальным взглядом.
— Вот тридцать гиней. — Он вытащил из кармана пригоршню серебра и грязных бумажек. — Я к вам не за милостыней пришел.
— А я этого и не думал. Да сядьте вы, в самом деле! Пускай, господин Пейн, мир движется своим путем — зачем вы тщитесь взвалить его себе на плечи? Я одобряю бережливость, и если человек предпочитает носить платье, которое не стоит и шиллинга, но зато иметь тридцать гиней в кармане, мне это кажется вполне разумным. А вот отвергать гостеприимство — негоже, и преломить с ближним хлеб — не значит получить милостыню. Кто вы, господин Пейн, что я могу для вас сделать?
— Я хочу уехать в Америку, — выпалил Пейн. — Вы — американец. Я слышал, вы человек негордый, простой и, пусть я для вас никто, не откажете в просьбе, которая вам ни гроша не будет стоить. Я и подумал — вы бы не написали мне рекомендательное письмо?
— Напишу.
Все еще сжимая деньги в руке, Пейн медленно кивнул головой, спрятал деньги, попробовал что-то сказать, но смог выдавить из себя лишь несколько бессвязных слов. И сел, прикрывая широкими ладонями протертые колени. Потрогал свой заросший подбородок. Не обращая на него внимания, Франклин деловито заклеил письмо и лишь мельком покосился на Пейна, когда спросил, чем он занимается.
— Корсетник, — ответил Пейн. — Да, шью женские корсеты, камзолы для мужчин. Был акцизным, — прибавил он, — винные бочки промерял за пятьдесят фунтов в год. Плотничал с грехом пополам, латал сапоги за шесть пенсов в день, жить-то надо, хотя зачем — пес его знает. У одного ткача прибирался в доме, так половины того не зарабатывал, а лентами торговал — случалось, выручал вдвое больше… Пишу иногда. — Он умолк.
— Пишете? — переспросил спокойно Франклин. — О чем же?
— О чем не скажешь вслух, потому что не хватает духу.
Они проговорили целый час. Пейн незаметно для себя осушил кварту пива. Неровно посаженные глаза его блестели, большие руки машинально сжимались в кулаки и разжимались снова. Он позабыл, что плохо одет, давно немыт, зарос щетиной, — забыл о прошлом и всей душой отдался обаянию этого старика, на удивление молодого, полного жизни и — не солгала молва — редкой мудрости.
— Какая она, Америка? — спрашивал он Франклина.
— Для одних — земля обетованная, для других — родная Шотландия, Суссекс, Уэльс, для третьих — ни на что не похожа, и потому один влачит ее, как ярмо на шее, другой лихо носит на голове, как шляпу, это смотря какой человек.
— Большая она?
— Без конца и без края, — сказал Франклин. — Никем пока не исследована, не изучена… — В его голосе слышалось сожаленье, как будто он назвал дело, которым охотно занялся бы, но как-то упустил.
— Я так об ней и думал.
— Заработать там можно. Никто не голодает, коль не гнушается работой.
— Никто не голодает, — эхом повторил за ним Пейн.
— Ну а гореть — полное раздолье, — Франклин улыбнулся. — Огонь никого не опалит.
— Какое уж горенье, — сказал Пейн глухо. — Хватит с меня. Мне бы теперь одежонку на плечи да крепкие башмаки. И чтоб зайти в трактир, швырнуть на прилавок гинею и сказать, что сдачи не требуется — как человек, который знаком с гинеями не только по запаху.
— Кстати, с латынью вы знакомы?
— Немного.
— Вы ведь из квакеров, верно?
— Был квакер, теперь — сам не знаю. Попробовал пробиться на волю, да башку себе расшиб. Простите, доктор Франклин, я захмелел сейчас слегка, и у меня язык развязался, но я вам вот что скажу — худо в этой стране, она прогнила и смердит, как навозная куча, я хочу выбраться отсюда, уехать и больше ее не видеть, а так мне много не нужно, хлеба кусок, крышу над головой, какую-нибудь работу.
— Это-то вы найдете, — задумчиво проговорил Франклин. — Я дам вам письмо, раз вы полагаете, что оно вам поможет. А вы не старайтесь прошибить стену лбом, лучше скопите понемногу денег, подыщите участок в Пенсильвании — там земля дешева — и приложите к ней руки.
Пейн кивнул.
— Я напишу своему зятю, он что-нибудь для вас придумает.
Пейн все кивал головой, пытаясь найти слова в ответ на такую доброту. Он устал и был слегка пьян, его остроконечная голова клонилась книзу, неровно посаженные глаза закрывались, и весь он, в своей убогой одежде, грязный, обросший бородой, с необычными резкими чертами лица, казался загадкой, которая долгие годы продолжала волновать Франклина всякий раз, когда он вспоминал Тома Пейна. Загадки всегда привлекали Франклина, но эту ему не суждено было разгадать.
— Убирайся в Америку, если ничего не желаешь делать, — объявил Пейну отец, когда мальчику сравнялось тринадцать и позади уже всякого было вдоволь: учился ремеслу, мечтал, бродил по сочным тетфордским лугам, лазил по развалинам старого замка, сам строил замки в воздухе — и детству, казалось, не будет конца.
— Корсеты — не желаю, — твердил он упрямо.
— Молод еще рассуждать — корсеты не корсеты!
— Корсеты — ни за что.
— Щенок упрямый, невежа! А другое ремесло ты знаешь?
Он был подмастерьем — его учили, как должен работать мастер своего дела, артист. Пришла примерить корсет миссис Харди, дама, так скажем, знатная если учесть, что в те дни границы знатного общества не были определены столь строго, как четверть века спустя. Весила миссис Харди фунтов двести — за счет того в основном, что располагалось вокруг пояса и выше: грудь ее воздымалась, как вересковые холмы Шотландии, чрево вмещало больше эля, нежели погреб в трактире «Собачья голова». Ванну она в последний раз принимала четырнадцать месяцев назад, когда ездила на воды в Бат, и Тому в первый же день работы пришлось буквально лбом упереться ей в живот. Пришлось соприкоснуться с потаенным, тянуть изо всех сил, засупонивать, пока она верещала, как свинья.
