Анатолий Лысенко - Хомуня
Однако плохо ли, хорошо ли, но добрались они благополучно. Как только впереди показались городские стены, Анфаны перестал заботиться о старой кобыле Аристина, пустил своего жеребца машистой рысью.
* * *В монастыре, куда они пришли вдвоем с Анфаны, привратник сообщил, что игумена нет, отец Лука отдыхает на берегу Инджик-су. Привратник вызвался проводить их, но Анфаны заверил, что сам знает, где игумен любит посидеть в одиночестве.
Русича они увидели издали, с холма, по которому сбегала к реке еле приметная тропинка. Он сидел на скамейке, вкопанной между стволами двух высоких берез, и смотрел на бурную, лазорево-зеленую реку. Длинные редкие седые волосы его, рассыпавшись по сгорбленной спине, ярко белели поверх черной сутаны. Тут же, на скамейке, лежали костыли, клобук и маленькая нераскрытая книга.
— Ты, Анфаны, иди домой, — чуть заикаясь, поросил Хомуня. — Позволь мне самому побеседовать с отцом игуменом.
Анфаны взглянул на взволнованное покрасневшее лицо Хомуни и ему стало жалко этого оторванного от своего племени человека.
— Только скажи игумену о Сауроне, — напомнил он.
Хомуня молча кивнул головой и спустился к березам.
Сначала ему показалось, что игумен разговаривает сам с собой. Но когда подошел ближе и остановился в двух шагах позади него, понял, что русич поет и при этом чуть взмахивает правой рукой. Хомуня сразу узнал это песнопение, он разучил его еще в детстве, в церкви на Нерли, и потом часто пел с отцом, когда жили в Новгород-Северском. Игумен воспевал похвалу русским князьям Борису и Глебу, ставшим жертвой междоусобной борьбы:
Радуйтася, лукавого змия поправим,
луча светозарна явистася,
яко светиле озаряюща всю землю Русьскую… —
пел игумен, и Хомуне чудилось, что он уже стоит не на берегу шумного Инджик-су, а на родной земле, у тихих струй Нерли.
Хомуня беззвучно шевелил губами, вслед за игуменом повторял слова песнопения. Потом обошел скамейку, стал перед русичем и в полный голос пропел:
Земля бо Руска благословися ваю кровью,
и мощми лежаща в церкви…
Игумен испуганно вздрогнул.
— Кто ты, русич? — тихо спросил он.
— Я — Хомуня, святой отец, иду на родную землю нашу, благослови меня перед дальней дорогой, — сказал Хомуня и опустился перед ним на колени.
— Хомуня? — игумен побелел, кровь как-то сразу отхлынула от его лица. Он попытался быстро встать, не глядя потянулся к костылям, второпях нечаянно столкнул их на землю. — Хомуня, брат мой! — воскликнул игумен и протянул руки.
Хомуня в радостном возбуждении схватил их и припал губами к бледным ладоням.
— Истинно так, святой отец, все русичи — братья, истинно так, — беспрестанно повторял беглый раб, осыпая слезами и поцелуями руки игумена.
— Хомуня, ты так похож на отца нашего, на Козьму. Таким вот я и запомнил его, когда последний раз виделись в Новгород-Северском. Разве ты не узнаешь меня? Я — Игнатий.
— Игнатий? — чуть не задохнулся Хомуня. — Игнатий? — пораженный неожиданной встречей, он вскочил на ноги и тут же бросился к брату.
Два старых человека, один — как лунь, другой — поседевший только наполовину, замерли в объятиях под двумя высокими березами. У обоих глаза наполнились слезами. Уже намокли щеки и бороды, но они еще теснее прижимались друг к другу. И только изредка слышалось:
— Хомуня!
— Игнатий, брат мой!
— Как же это так…
Внизу шумно пенился Инджик-су, лазорево-зеленоватые воды по узкому ущелью катились на север, к Куфису, чтобы вместе потом бежать дальше, к Тмутаракани. На дне, увлеченные бурным потоком, глухо бились друг о друга круглые, отшлифованные временем камни. Солнце торопилось к вершинам Мицешты. Две белых березы, притаившись, опустили тонкие ветви, тихо роняли на землю капли своего живительного сока.
— Хомуня!
— Игнатий, брат мой!
— Как же это так…
Дажьбог остановил на мгновенье солнце. Тяжелым красноватым шаром оно зацепилось за сосны, которые плотным зеленым одеялом прикрыли гору, застыло на самой вершине, кажется, сам бог бросил прощальный взгляд на теплую долину, на двух русичей, на двух внуков своих, застывших в объятиях. Прошел миг — и солнце медленно опустилось за гору. Река потемнела, прохладой затопила берег.
— Как же так, Хомуня, мы еще слова сказать не успели, а уже вечер. Как ты попал сюда?
— Я сбежал от своего хозяина, Омара Тайфура, Игнатий.
— Так ты и есть тот самый беглый раб? — поразился Игнатий и вскинул голову. — Помилуй меня, боже! Я чуть не погубил брата своего!
Игнатий оглянулся. На холме, перед спуском к реке, стояли люди. Он протер уставшие глаза и узнал Вретранга и его сыновей.
Аристин, беспокойно переживая долгое отсутствие нового хозяина, постепенно заразил тревогой весь дом. Вретранг не выдержал и, опасаясь, что ему придется держать ответ перед Бабаханом, если вдруг что случится с гостем, отправился на поиски. К нему присоединились и сыновья.
Русичей они нашли там же, где их оставил Анфаны, но не посмели мешать и долго стояли на холме, ждали. Спустились вниз лишь тогда, когда игумен позвал их.
Потом они вместе шли к дому Вретранга. В центре — игумен и Хомуня. Игнатий так и шел без клобука, с растрепанными волосами. Размахивая костылями, он снова и снова рассказывал, как увидел брата. Если на улице встречался человек, которого хорошо знал, игумен останавливал его, показывал Хомуню и опять повторял рассказ.
7. Все, что должно
Игнатий все же решился поехать к Бабахану. И не только потому, что встреча с Хомуней придала силы, заставила ослабевшее с годами сердце работать так, что он чувствовал, как его жилы заново наполняются животворной кровью, точно так же, как вымерзшие за зиму ручьи по весне опять превращаются в стремительные молодые потоки.
Завидуя Хомуне, величию его самообладания и настойчивости, он и сам загорался такой же устремленностью. И вместе с тем, у него хватало мужества трезво оценить свои силы, осознать и правоту, и вину свою перед Хомуней, перед всей землей русской.
— Какая у человека цель? — словно оправдываясь перед младшим братом, спрашивал он. И сам же отвечал: — Человеку надо жить, совершая все, что должно, благоразумно выбирать то, что соответствует его природе и предназначению.
Они сидели вдвоем в маленькой коморе, в доме Вретранга. Хомуня соглашался, не возражал, однако говорил о своем.
— Разве человек не должен плодиться на той земле, где жили его предки, разве русская земля не перестанет быть русской, если сыновья покинут ее или отдадут топтать чужим коням?
Эти слова звучали укором Игнатию, он волновался, перекладывал с места на место свои старые костыли, сердился.
— И я стремился на Русь. И я собирался хоть малую толику сделать, чтобы процветала наша земля. Когда у князя Юрия не получилась жизнь с грузинской царицей, я первый уговаривал его вернуться домой. Но не нам командовать князьями, а им — нами. Строптив больно, не захотел идти на поклон к великому князю Всеволоду.
* * *Игнатию вспомнилось, как в Константинополе, незадолго до свадьбы русской княжны и императора Алексея, он пришел с князем Юрием на форум Быка — главную торговую площадь города, украшенную многочисленными античными статуями. Было раннее утро, жара еще не наступила, и площадь была такой многолюдной, что походила на переполненный улей.
Удивительно то, что в этом-то столпотворении и довелось им нос к носу столкнуться с русскими послами, которые привезли в Константинополь княжну Евфимию. Среди послов оказались люди, которые хорошо, еще по Новгороду и Владимиру, были знакомы с князем. Признав его, послы бросились в обнимку. Но князь Юрий гордо — обиженный на всех — поднял голову, отстранился от русских людей и, приказав Игнатию не задерживаться, ушел прочь.
После той встречи Игнатий еще долго жалел, что послушался князя. Может, давно бы на Русь возвратился? Но тогда не узнал бы Аримасы и не было бы у него Саурона.
Игнатий задумался. И Хомуня не стал мешать ему. Он понимал, что надо бы сменить разговор, чтобы отвлечь брата от тягостных мыслей. Но разве сумеешь думать об одном, а говорить другое? Ему и самому тяжело. Пройти через годы скитаний, обрести, наконец, родного человека и тут же по собственной воле потерять его. Это какие силы нужны, чтобы сделать такое?
— Прости меня, Игнатий. Не хотел тебе причинить боль. Я совсем не о том говорю, чтобы ты немедля на Русь собирался. Наоборот, себя оправдать хочу. Ведь не дело, что мы, родные братья, всяк своей жизнью жить будем. И куда тебе ехать? Здесь сын у тебя, внуки.
— Вот-вот, — подхватил Игнатий. — Сын, внуки. А вижу я их, детей своих?
— Так в том не они виноваты, Игнатий, — попытался вразумить его Хомуня. — Не они. Ты в монахи постригся, ушел от мирских дел не потому, чтобы быть ближе к богу. Ты через бога хотел постоянно общаться с душой Аримасы. А не получилось того. И ты сам об этом знаешь, да признаться боишься. Потому ты к Вретрангу и тянешься, что детей у него полон дом. Сразу двумя дорогами хочешь идти, брат. А они разные. Вот и ступил на ту, которая ближе. Тебе кажется, что ты всю жизнь подле Аримасы прожил, а здесь только прах ее. Душа ее там, у Бабахана. Не с тобой, а с сыном и внуками. Не они, а ты отделился от них.
