Анатолий Лысенко - Хомуня
— Вот-вот, — подхватил Игнатий. — Сын, внуки. А вижу я их, детей своих?
— Так в том не они виноваты, Игнатий, — попытался вразумить его Хомуня. — Не они. Ты в монахи постригся, ушел от мирских дел не потому, чтобы быть ближе к богу. Ты через бога хотел постоянно общаться с душой Аримасы. А не получилось того. И ты сам об этом знаешь, да признаться боишься. Потому ты к Вретрангу и тянешься, что детей у него полон дом. Сразу двумя дорогами хочешь идти, брат. А они разные. Вот и ступил на ту, которая ближе. Тебе кажется, что ты всю жизнь подле Аримасы прожил, а здесь только прах ее. Душа ее там, у Бабахана. Не с тобой, а с сыном и внуками. Не они, а ты отделился от них.
Эти слова больно ударили Игнатия. Он сидел сгорбившись, а тут — резко выпрямился, вскинул руки, словно пытался ими защититься от Хомуни, нечаянно зацепил костыли — и они загремели, столкнули кувшин с вином, который нетронутым так и стоял с самого утра. Разбился кувшин, вино разлилось по полу. Хомуня даже растерялся, не тронулся с места и не отводил глаз от Игнатия. Кровь отлила от лица брата, побелел он, руками уцепился за ворот. Потом Хомуня бросился было, хотел помочь расстегнуть сутану, но Игнатий не дал, отстранил руки.
— Твоя правда, Хомуня. Я давно чувствовал это. Когда стал получать вести о внуках. Все хотел ступить на другую дорогу, о которой ты сейчас говорил мне, да не решался. А она, дорога эта, с каждым годом все дальше и дальше от меня уходит, так что на моих костылях до нее и не добраться. Человек-то, Хомуня, оказывается, каждый день должен обладать мужеством желать лишь того, что ему на самом деле нужно. Видно, мужества этого у меня и не хватало.
Хомуня улыбнулся, подвинул свою скамейку ближе к Игнатию, положил руку ему на плечо, спросил, хитро подмигнув брату:
— Ты сколько в этом городе живешь безвыездно?
— Я же рассказывал тебе, как привез умирающую Аримасу.
— А птиц у вас здесь всегда было много, как этим летом?
Игнатий пожал плечами.
— Я не присматривался, но, по-моему, всегда. Не пойму, к чему ты клонишь.
— А ты видел хоть раз в жизни мертвую птицу в городе? Не убитую, а умершую.
— Не видел. Где же они умирают?
— Я тоже не знаю, Игнатий. Наверное, улетают куда-нибудь в горы, глухие места. Подумай, даже они, хотя силы уже покидают их, поступают так, как им предопределено природой. Недаром говорят, что лучше на родине костьми лечь, чем на чужбине быть в почете.
Игнатий тяжело вздохнул.
— Горько мне, Хомуня. Хоть облюбовал я себе место подле Аримасы и завещал об этом братии своей, но все же больно, что не в русской земле покоиться будут кости мои.
Хомуня расстегнул рубаху, снял с шеи энколпион, поцеловал изображение Одигитрии с младенцем, протянул крест Игнатию.
— Возьми, брат. В нем кусочек земли и сухая травинка. Еще там, в Боголюбове, отец надоумил взять их с собой. Хоть и кроха, а все же родная земля, — Игнатий вскинул руки, отстранил энколпион с русской землей, слишком щедрым показался подарок брата. — Бери, бери, — настоял Хомуня. — У меня скоро вся Русь в руках будет, прах мой растворится в земле ее. А крест, что ж, попрошу — мне Ботар сделает не хуже этого. А ты освятишь его.
В тот день и надумал Игнатий поехать к Бабахану, пожить там до весны. Его преосвященство епископ Феодор разгневался, когда игумен пришел испросить на то разрешение. Но все же согласие дал, высказал при этом надежду, что игумену удастся вернуть племя Бабахана к вере православной. К концу беседы он так загорелся этой идеей, что даже позволил взять свою карету на мягком ходу.
Провожали игумена отец Димитрий, вся монастырская братия, пресвитеры церквей, ремесленники. А под конец, когда карета миновала городские ворота, запоздало подъехал и алдар Кюрджи.
— Быстрее возвращайся, отец Лука. Нам трудно будет без тебя, — целуя игумену руку, сказал он.
И хотя игумен не поверил его словам, а все же польстило. Они, может, и не от чистого сердца сказаны, но Кюрджи все же приехал проститься. Потому что влияние игумена на горожан не меньше, чем у самого алдара, а может, и больше. Если князь силой берет, на дружину опирается, то игумен — сердцем и словом.
И Хомуне приятно, что брата почитают в городе, значит, недаром Игнатий состарился здесь, о бесполезном человеке так не радеют.
* * *Дни, как вода в Инджик-су, катились быстро. Солнце остывало. С каждым днем оно палило все меньше и меньше. Люди уже не искали тени, не прятались от солнца, как прежде, а наоборот, все чаще и чаще подставляли ему спину, будто впрок запасались теплом, как хлебом на зиму. Лес попритих. Молодые деревца и кустарники, словно невесты, торопливо начали примерять наряды, подкрашиваться: то желтым чуть-чуть вспрыснут верхушки, то коричневым, то бурым с красноватыми подтеками.
Зверь откормился, потяжелел, ленив стал. Только кабаны все так же неугомонны. Чуть солнце скрылось за гору, сумрак окутал склоны — пошли бродить по криволесью, в дубняках, под пихтами, буками, собирать желуди, орехи, яблоки, груши.
Зубры покидали высокогорные луга. Трубный рев могучих быков по утрам слышали даже в селении. Самцы собирали гаремы, рыли копытами неподатливую землю, точили рога о деревья. Едва завидев соперников, наливались злобой, грозно опустив головы, бросались отстаивать свои права от блудливых пришельцев. Самки, стоя чуть в стороне, пугливо посматривали на разъяренных соперников, ждали исхода сражения. Кто победит, тот и будет владеть гаремом. Так предопределено свыше, самой природой. Ибо от слабого, никчемного быка родится и слабое потомство, запаршивеет стадо, не способно будет выстоять в жестокой борьбе за жизнь. Самец ценою крови должен доказать, что только он достоин ласкать подруг своих, только от него им дозволено будет произвести на свет теленка, чтобы сила могучих отцов вечно сохранялась и в детях и во внуках, чтобы жизнь продолжалась вечно.
В ущельях — необыкновенно сухо. Дождей не было. Реки обмелели. Ручей, раньше шумно спадавший со скал подле сакли Бабахана, теперь еле слышно ворковал в расщелине.
Наступил день, когда Бабахан велел развести большой костер, заколоть жертвенных баранов и лошадей, сотворить молитву Хырт-Хурону, чтобы дал Хомуне счастливую дорогу.
Хомуня сидел с Игнатием на длинной широкой скамье, поставленной неподалеку от сакли, и смотрел, как, придирчиво оглядывая друг друга, из дому выходили празднично одетые девушки и молодые женщины. Почти на всех были расшитые бронзовым бисером шелковые или льняные платья, островерхие шапочки, легкие сандалии. Но наряднее всех выглядела Айта. Ее алое платье отличалось от остальных и ярким цветом, и удачным сочетанием серебряного и бронзового бисера, и замысловатым строгим узором, и отделкой. Специально для нее платье заказывал Игнатий у лучших мастеров города по меркам, которые привез ему Анфаны.
Айта, радостная, зардевшаяся, подскочила к Хомуне, похвалилась обновой, присела рядом на скамейку, подальше от Игнатия. Игумена Айта побаивалась. Хоть и сказали ей, что он — дед ее родной, как и Бабахан, но слишком строг этот монах из Аланополиса, в черной сутане чужим казался. Еще не узнала душу его: добра ли она, нет ли.
Хомуня поправил Айте островерхую шапочку, украшенную серебряным венчиком и позолоченными подвесками с круглыми янтарными бусинками, специально для нее сделанными Ботаром.
Вышел Бабахан в новом пурпурном халате, подозвал к себе внучку, пошептал что-то на ухо и отправил к священному камню. Там уже собрались почти все жители селения, ждали вождя и Хомуню. Но Бабахан медлил, часто поглядывал на ворота, на солнце. Оно поднималось все выше и выше, становилось теплее, лучами своими ласково обнимало всю землю, и селение, и людей.
Наконец, прибыли те, кого так ждал Бабахан, — Вретранг с сыновьями. С ними же и маленькая Альда и Русудан. Едва успели поставить коней, Бабахан подал сигнал — и запылал костер, пролилась на землю горячая кровь жертвенных баранов и лошадей. Застучали барабаны, запела зурна, юноши и девушки взялись за руки, поплыли в танце.
Тут же, почти у самого обрыва, на ровной и длинной поляне собрались желающие померяться силой. На боевых конях, с оружием, показывали удаль и молодечество, умение владеть саблей и секирой, пускали стрелы.
Аристин стоял позади Хомуни и Игнатия, с завистью смотрел на скачки, на игру юношей. Он тоже хотел бы показать свое умение, но Бабахан не позволил, сказал, что дело Аристина прислуживать хозяину.
Игнатий болел за внука своего, Баубека. Позабыв о сане и возрасте, громко кричал, размахивал клобуком, радовался каждой его победе, сокрушенно огорчался, если Баубека постигала неудача. Хомуня искоса поглядывал на Игнатия, и сердце его сжималось от того, что наступил этот день, праздничный и грустный, когда приходится навсегда прощаться с братом, чудом обретенным в этих далеких ущельях.
