Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
Радищев, взволнованный рассказом унтер-офицера, слушал его с нарастающим вниманием. Он уже проникся уважением к Смирнову, как к незаурядному человеку, искавшему выход из своего тяжёлого положения крепостного. Александр Николаевич думал о том, что всё пережитое Смирновым не было единичным и из ряда вон выходящим случаем в суровой крепостнической действительности. Это была участь многих талантливых и способных выходцев из народа, часто кончавших жизнь самоубийством.
А Смирнов продолжал говорить. Он, словно почувствовав облегчение от того, что полностью открылся человеку, который понимает его, избивал свою душу. Рассказ его, простой, незамысловатый, был полон неподдельного драматизма. Убежать за границу Смирнову не удалось. Его настигли в Санкт-Петербурге в одном из столичных трактиров под именем итальянского купца Кампорези. Дело Смирнова, как чрезвычайное, рассматривалось в нижнем и верхнем надворных судах и в Палате уголовного суда. За свершённое преступление ему грозила смертная казнь или публичное наказание кнутом, отрезание левого уха и ссылка в вотчину господ.
Палата уголовного суда приговорила Смирнова к повешению, но затем, основываясь на указе об отмене смертной казни, решила: дать ему 10 ударов кнутом, вырезать ноздри, заклеймить и отправить в кандалах в Ригу, в каторжные работы. Сколько подобных приговоров было осуществлено, сколько подобных дел было известно Радищеву, когда он служил обер-аудитором в штабе генерала Брюса! Дела о казнях и наказаниях всегда поднимали в нём гнев. Исповедь Смирнова с новой силой разожгла в Радищеве неугасимую ненависть и злобу ко всему крепостническому строю, калечащему человеческие жизни.
Дело Смирнова пересмотрела тайная экспедиция и после доклада Шешковского императрица нашла возможным сдать его в солдаты.
— Всю надежду в постыдном моём предприятии я возлагал на слепой случай, — говорил Смирнов, — не усматривая, в какой ужасный лабиринт завела меня безрассудная моя горячность и молодость… Только теперь я понял, сколь заблуждался. Вольность крепостного обретается в борьбе, господин Радищев. Скажите, ошибаюсь ли я?
Радищев, возбуждённый, быстро встал. Он не мог ответить, Смирнову против своей воли, наперекор своим горячим убеждениям.
— Нет, вы не ошибаетесь! Вольность завоёвывается в кровавой и нещадной схватке угнетённых со своими притеснителями. Только вольному человеку будет открыта широкая дорога к наукам и честному служению отечеству…
— Спасибо, господин Радищев, спасибо за сказанное…
Смирнов схватил руку Радищева и крепко потряс её.
— Мне с хладнокровием советовали терпеливо снести определённую судьбою участь… Сейчас я понял: терпеливость, смирение — опасный враг человека, червь, разъедающий душевные силы. Я никогда не забуду ваших слов… Прощайте, господин Радищев!
Унтер-офицер повернулся и быстро зашагал, вскоре он скрылся в густой синеве наступившей ночи. Радищев ещё долго стоял на месте, находясь под сильным впечатлением исповеди Смирнова.
Вокруг было тихо. Смолкли выкрики и брань возле питейного дома «Тычка». Улица погрузилась в глухой покой. Александр Николаевич подумал в этот момент о тишине народной: как она может быть обманчива.
— Какая умница этот унтер-офицер Смирнов, какой большой человек! — с восхищением отозвался о нём вслух Александр Николаевич.
Недавних тяжёлых впечатлений, охвативших его в доме Сибиряковой, как не бывало, их словно ветром сдуло с его души. Радищев возвращался к Елизавете Васильевне, объятый светлыми думами о судьбах простых людей, его соотечественников.
2В середине ноября затянувшуюся сухую осень сменила зима. Ещё вчера Радищев гулял по серым и грязноватым улицам Иркутска, а сегодня на подмёрзшую землю выпал искристо-пушистый снег. Город словно обновился: на улицах и площадях его стало сразу светлее.
С утра над Ангарой от плотного тумана было мглисто, как над Невой. Наступающий день походил на санкт-петербургский. К полудню туман рассеялся и солнце залило первый зимний день ярким светом. Воздух был удивительно чистым, небо бездонно голубым, а город принаряженным в соболье одеяние — творение крепкого сибирского морозца.
Особенно хороши были городские сады, опушённые поблёскивающим куржаком, неслышно осыпающимся с деревьев на головы пешеходов. Огромное наслаждение доставляла прогулка таким зимним днём. Прозрачный воздух, полный серебристого сияния от обилия невидимых паров незамёрзшей Ангары, целебно действовал на человека.
Радищев вышел сначала один, но, почувствовав, как легко дышится на морозном воздухе, возвратился за семьёй. Он уговорил Елизавету Васильевну совершить небольшую прогулку вместе с детьми и Дуняшей.
Рубановская, боявшаяся выходить, чтобы не обострить своей простуды, согласилась немного погулять по городу. Елизавета Васильевна укутала в шарфы Павлушу с Катюшей, сама оделась потеплее и условилась с Александром Николаевичем, что побудет на воздухе недолго.
Радищев, поддерживая Рубановскую под руку, шёл с нею впереди, за ними следовала Дуняша с детьми. Они прошли по Амурской улице до сада Спасской церкви, обогнули его и очутились на берегу Ангары, недалеко от кафедрального собора и архиерейского дома.
Елизавета Васильевна молчаливо созерцала красоту зимнего городского пейзажа. Белизна снега, сад, безмолвно стоявший в серебристом одеянии куржака, щедрое сибирское солнце, утопившее окружающий мир в своём ослепительном сиянии, словно вливали силы в ослабленный болезнью организм Рубановской. Она не ожидала, что на воздухе ей будет так хорошо, и смотрела на всё удивлёнными глазами, будто заново видела этот город на Ангаре. Среди зимней белизны неприятно чернела река, похожая на зияющее ущелье в горах, чуть дымящееся парами над самой водой. Зато вдали отчётливо проступали на голубом небосводе снежные вершины совсем синих Саян и своим резко очерченным контуром придавали окрестностям Иркутска особую прелесть.
Елизавета Васильевна была благодарна Александру Николаевичу за то, что он настоял на совместной прогулке. Сейчас, идя рядом с нею, он также любовался и наслаждался зимним городским пейзажем.
Они обошли кафедральный собор. Потом направились домой, довольные совершённой прогулкой. На обратном пути Александр Николаевич решил вместе с Елизаветой Васильевной зайти в оранжерею Эрика Лаксмана, осмотреть редкостные экземпляры растений, привезённых учёному из южных стран. Радищев давно собирался посетить прославленный кабинет живой естественной истории, но ему всё не удавалось осуществить своё желание. Сейчас выпал удобный случай ознакомиться с оранжереей почтенного учёного, посетив её вместе с Елизаветой Васильевной. Он рад был доставить удовольствие подруге и совместно насладиться богатством растений, кропотливо собранных здесь под стеклянной крышей неутомимым ботаником.
Радищев сказал о своём намерении Елизавете Васильевне. Она охотно приняла его предложение. Павлуша, устав, начал куражиться. Дуняше было сказано возвращаться с детьми домой, покормить их и заняться приготовлением обеда.
И пока путь продолжался до Трапезниковской улицы, начинающейся от Тихвинской церкви, что соединяла ангарскую часть города с идинской, Александр Николаевич, много слышавший об Эрике Лаксмане, рассказывал Елизавете Васильевне об этом человеке, не знавшем отдыха и посвятившем всего себя изучению сибирского края.
— Мне сказывали, в прошлом году крестьяне нашли вблизи Иркутска череп носорога и принесли его господину Лаксману, снискавшему их любовь своей бескорыстной дружбой. Он снял рисунок с черепа, послал сей рисунок в Санкт-Петербург и сообщением своим Палласу возбудил общее внимание к себе учёного мира.
Рубановская, заинтересовавшись, переспросила, как мог попасть в Сибирь череп носорога, животного полуденных стран? Вопрос её захватил Радищева врасплох.
— Можно лишь предположить, — подумав, сказал он, — должно быть на земле были времена, когда носороги обитали в хладных странах…
— Почему бы им не жить теперь?
Александр Николаевич улыбнулся наивно звучавшему, но глубокому по смыслу вопросу и пожал плечами.
— Затрудняюсь ответить, Лиза. Нужна великая догадка… Думается, произошла какая-то катастрофа в природе, оставшаяся тайной…
Удовлетворённая ответом Радищева, Елизавета Васильевна попросила его продолжать рассказ о Лаксмане. Ей хотелось сейчас побольше услышать об этом чудесном человеке, вечно странствующем по родной земле и прозванном за это «минералогическим путешественником».
— У него счастливая рука на открытия! — продолжал Радищев. — Паллас и Георги, живя в Иркутске, отказались от исследований Байкальского моря, говоря, что там ничего нельзя ожидать нового для минералогии и ботаники. Лаксман усомнился. Он годы изучал байкальские берега и горы и открыл лазоревый камень. Этим дорогостоящим камнем Россию снабжала Бухария…
