Рафаэль Сабатини - Фаворит короля
Сидевшие за длинным столом сотрапезники (в общей сложности их было около дюжины) и где-то около полудюжины прислуживавших джентльменов в ужасе ожидали развязки.
Наконец, после паузы, тщательно рассчитанной на то, чтобы усилить напряжение, Сомерсет заговорил. Его холодный голос буквально разрезал тишину и слова прозвучали именно такие, какие и должен был в данных обстоятельствах произнести лорд-камергер.
— Стража! — сказал он, и его кузен, с готовностью повинуясь приказу, рванулся к дверям.
На лицо короля упала тень, однако он молчал. Уважение к правилам этикета боролось в нем с личным пристрастием.
В зал вошел офицер стражи — весьма живописная фигура в красном бархате, шляпа с плюмажем покоилась под мышкой, а левая рука в перчатке — на рукояти сабли. Шпоры музыкально позвякивали при каждом шаге. Он остановился и, серьезный и бесстрастный, ожидал приказаний, которые вновь вполне естественно были отданы лордом-камергером.
— Капитан, соблаговолите проводить мистера Вильерса в отведенные ему апартаменты. Выставите у его дверей караул. Пусть караул ждет решения его величества.
Мистер Вильерс сделал было движение в сторону короля, но его величество мановением руки приказал ему молчать.
— Да, да, — хриплым голосом буркнул его величество. — Вам лучше удалиться.
Молодой человек овладел собой, поклонился и вышел в сопровождении офицера. Король проводил его долгим взглядом.
Сидевшие за столом посмели наконец пошевелиться. Лорд Сомерсет громко вздохнул и произнес:
— Мистер Вильерс еще слишком юн, слишком горяч и слишком плохо знает устав.
— Но это может служить и извинением, — пробормотал король. Его светлость поднял брови:
— Придворный устав не предусматривает подобных извинений.
— Придворный устав! — чуть ли не удивленно воскликнул король. — Ха!
Сомерсет кивнул прислуживавшим за столом джентльменам, дабы они продолжали свою деятельность. Но король резко поднялся и коротко приказал Сомерсету следовать за ним.
Его величество заговорил только тогда, когда вошел в свои покои и уселся в мягкое кресло.
— Что это за глупости по поводу устава? — спросил он, не глядя на Сомерсета.
Фаворит стоял в непринужденной позе у стола, на который король опирался локтем. Слегка улыбнувшись, он объяснил то, что в объяснениях, по сути, не нуждалось:
— Как ваше величество и сами прекрасно знаете, я сослался на устав придворной службы, введенный королем Генрихом VIII, в котором ясно говорится о наказании за проступок, подобный тому, что совершил мистер Вильерс. За удар, нанесенный в присутствии короля, ударивший карается отсечением кисти руки. В обязанности лорда-камергера входит соблюдение этого устава. Я, по должности, должен также присутствовать при прижигании культи.
Король мысленно представил себе эту картину и содрогнулся. Во взгляде его появилась паника.
— Нет! Нет! Неужели ты полагаешь, что я должен руководствоваться уставом, придуманным этим старым кровопийцей?
— Кровопийца он или нет, но он был королем Англии, и королем славным, а его уставы и до сих пор хорошо служат.
— К черту эти ваши хорошие законы! К черту тебя, Робби! Неужели ты не понимаешь, как я буду страдать, если парню изуродуют руку? Да даже подумать об этом и то страшно!
— Тогда любой сможет повторить подобное преступление.
— Ах ты, бессердечная тварь! Я не потерплю такого, это я тебе говорю! — и король в сердцах хлопнул ладонью по столу.
Сомерсет спокойно поклонился. Он даже улыбался:
— Но я и не настаиваю, сир.
— А я думал, настаиваешь… Хорошо.
— Думаю, достаточно будет, если его отошлют назад — его манеры более пристойны в Лестершире, чем в Уайтхолле.
— А это уж мне решать!
— Но решение подобного вопроса унижает ваше королевское достоинство.
— Я сам в состоянии хранить свое королевское достоинство!
— Однако это также входит в обязанности лорда-камергера…
— Придержи свой злобный язык! Что ты постоянно придираешься к несчастному пареньку? Я начинаю думать, Робби, что ты действительно с радостью отрубил бы ему руку. Ха!
— Для меня вполне достаточно его отъезда.
— Он никуда не поедет!
— Не поедет? — Лицо милорда приняло надменное выражение. — Жду приказаний вашего величества касательно этого человека.
Король мрачно смотрел в холодное лицо фаворита. Король был обижен.
— Пришли его сюда. Я дам ему урок придворного этикета, этого вполне достаточно!
— Его величество весьма милостивы!
— И ты это прекрасно знаешь. Если б не мое мягкосердечие, я не вынес бы твоих вечных насмешек. В последнее время ты что-то стал слишком неблагодарным. Чем выше я тебя возношу, тем невыносимее ты становишься. Вот какова твоя благодарность! Я просто тебя распустил.
— Но разве не мое глубокое уважение к вашему величеству повелевает мне наказать того, кто проявил неуважение?
— Ты прекрасно знаешь, что я не об этом говорю! Твое неуважение проявляется в тоне, который ты принял в разговорах со мною, а я этого не потерплю! Ни от кого!
— Однако вы согласны терпеть неуважение большее, если прощаете удар, нанесенный в вашем присутствии.
— То была простая горячность! Парнишка был разгневан — и справедливо — неуклюжестью твоего родича!
— Ах, так, теперь в обидчики вышел мой родич! Господи, ваше величество находит замечательные оправдания для мистера Вильерса. — В голосе Сомерсета звучала горечь. — Несколько дней назад друзья этого юного выскочки забросали грязью мой портрет, выставленный на Флит-стрит. И все же его величество запрещает мне принимать против него даже самые мягкие меры, хотя грязью мой портрет был забросан совсем не случайно.
— Что, что? — Глаза короля сузились. Сомерсет вздохнул, затем рассмеялся:
— Вы и сейчас прощаете этого человека под предлогом того, что его оскорбили намеренно.
— Вот оно! Тот увалень, который перевернул суп, — твой родственник. Неужели ты думаешь, что я ничего не понял? Я многое вижу, почти все, Робби, уж ты-то должен знать.
Теперь Сомерсет по-настоящему разозлился. И в открытую проявил свою злобу — она вылилась в горячих жалобах. Всегда так было, заявил он. Король всегда прислушивался к любому, только не к нему, его все время оскорбляют, а король запрещает отвечать на оскорбления, его величество благосклонно выслушивает все гадости, которые говорятся в его, Сомерсета, адрес. Он громоздил такие горы реальных и вымышленных обид и так кричал, что король, не выдержав, прервал его излияния.
— Что ты кричишь, как возчик? — Король, дрожа от негодования, поднялся. — Хватит! Бог мне судья, но я этого больше терпеть не намерен! Ты что, больше не любишь, больше не уважаешь меня? Кто из нас, в конце концов, обидчик и оскорбитель, кто смеет противодействовать моим желаниям и стремлениям? Кто из нас король?! Ты забыл? Ты забыл, что ты здесь только потому, что этого захотел я, только потому, что я к тебе благоволил, и если я вознес тебя так высоко, я же могу тебя и сбросить! И это ты забыл? Уходи теперь и постарайся в будущем не терять память! Запомни все, что я тебе сказал.
Сомерсет ушел, но, увы, забыл слова короля. Недостойные и нелепые стычки между ними продолжались, и поводом был все тот же мистер Вильерс, вскоре, однако, превратившийся в сэра Джорджа Вильерса, королевского постельничего.
Он получил рыцарское звание в апреле, и не без помощи королевы — в этом месяце празднуется день Святого Георгия, и ее величество обратилась к его величеству с просьбой сотворить акколаду[56] над мистером Вильерсом именно в день его святого[57].
Граф Сомерсет снова возражал, особенно против назначения юного джентльмена постельничим. Но король, утомленный бесконечными словесными сражениями с фаворитом, на этот раз сослался на свою драгоценную супругу:
— Об этом меня просит сама королева, Робби! Неужто ты полагаешь, что я осмелюсь отказать возлюбленной супруге? — и он подмигнул, как бы намекая, что его женопочитание — лишь хорошо известная им обоим шутка.
На это его светлость ничем ответить не мог и, помрачнев, удалился.
Пышногрудая Анна Датская лично представила юного Вильерса королю и лично протянула Якову шпагу, которой совершалась акколада.
Сомерсет с мрачной ухмылкой наблюдал, как король, вздрогнув при виде обнаженной стали и поспешно отведя глаза, чуть не ткнул Вильерса шпагой в лицо, когда, по обычаю, касался ею плеча новоявленного рыцаря.
С этого момента сэр Джордж на всех парусах пустился в океан придворной жизни. Его новые обязанности еще более укрепили отношения с королем, и те, кто экипировал молодого человека в плавание, с удовольствием наблюдали, как все больше король привязывался к приятноликому и милому джентльмену из Лестершира, а тот использовал все предоставлявшиеся ему возможности. Еще большую радость доставил заговорщикам тот факт, что король взял на себя труд по обучению молодого человека требованиям этикета и пригласил для него других учителей, необходимых в подготовке истинного придворного.
