Анатолий Лысенко - Хомуня
Громко вскрикнув, половец уронил и саблю, и щит, здоровой рукой схватился за надрубленную кисть. И стоило ему чуть замешкаться, как сзади его безжалостно сбили с ног свои же, он упал, а на Хомуню уже наседал плотный, с непрерывно орущим окровавленным ртом и с выбитыми зубами — в глаза бросились красные пустые десны — новый противник.
Потом и его не стало, появился еще один. И еще, и еще…
Хомуня видел перед собой чужие, наполненные злобой лица, хищный оскал зубов, слышал предсмертные стоны раненых, нервный смех опьяненного кровью победителя, сумевшего срубить голову своему противнику; щитом и мечом отражал удары потемневших от крови сабель и сам не упускал возможности сразить неприятеля. Иногда он слышал голос отца, успевавшего биться и следить за сыном, предупредить его об опасности, а если появлялась возможность, то и прийти на помощь Хомуне.
Потом Хомуня мельком увидел, как отец, вонзив острие меча в живот половца, похожего на откормленного борова, сам не успел защититься, повалился на землю с надрубленным плечом.
— Прощай, сын! — услышал он голос отца.
Хомуня бросился на помощь, но едва наклонился к отцу, его самого сильно толкнули в бок и он, не удержавшись, упал на мокрую от крови землю.
И все-таки в тот день Хомуне не суждено было умереть. Спас его Дылда. Взревев нечеловеческим голосом, юный отрок щитом и мечом изо всех сил навалился на половцев, готовых затоптать Хомуню, они на секунду замешкались, но и этого было достаточно, чтобы друг его вскочил на ноги и подобрал свое оружие.
Сеча продолжалась и на второй, и на третий день, пока силы не покинули ратников и они от усталости уже не могли удержать меча в своих ослабевших руках.
Пять тысяч русичей половцы захватили в полон. Разорвали полки Игоревы, растащили его отроков по племенам, по кочевьям, по вежам. Кто выкуп ждал, а кто сразу гнал своих пленников на невольничий рынок к готским купцам. Хомуню продали в Константинополь.
Там и заковали его в первый раз в кандалы. С тех пор-то и бросает его злая судьба по всему белому свету, на каждый день готовит все новые и новые испытания. Когда им конец придет?
Только появилась надежда, что с помощью Бабахана обретет, наконец, долгожданную свободу, и вот на тебе — нарвались на Омара Тайфура.
Что предпримет он, чтобы схватить своего сбежавшего раба? Как уйти от его цепких, безжалостных рук?
— Пора прощаться с Бабаханом, — вслух прошептал Хомуня. — Только куда идти?
* * *Наконец, лошади ступили на узкий каменный карниз, что ведет к селению Бабахана, а вскоре показались и ворота, которые, едва перед ними появился обоз, тут же распахнули стоявшие в карауле два молодых, хорошо вооруженных воина.
Едва въехали — из домов повыскакивали женщины и дети, бросились к отцам, братьям и сестрам. Селение наполнилось такой радостью, будто люди эти не виделись годы.
Хомуня соскочил с седла и одиноко склонился над коновязью, привязал Сырму за повод, чтобы лошадь, разогретая большим переходом, не хватила холодной воды из шумевшего рядом ручья. И тут, едва не сбив с ног, кто-то наскочил на него сзади, крепко обхватил за шею маленькими ручонками. Обернувшись, Хомуня узнал Айту. Она, наслаждаясь приятным удивлением Хомуни, звонко закатилась счастливым детским смехом. Хомуня, задыхаясь от нахлынувших чувств, прижал к себе Айту, нежно погладил ее жесткие, заплетенные в косички длинные волосы. Он улыбался и повлажневшими глазами, будто сквозь пелену, смотрел на ее широко раскрытый громко смеющийся рот.
Кругом все стихло. Семья Бабахана, люди из соседней сакли остановились поодаль и смотрели. Айта, смутившись, опустила голову.
— Ты уже совсем выздоровела? — подавив волнение, спросил у нее Хомуня.
Айта не успела ответить, подошли Емис и Сахира. И они не скрывали радости. Особенно Сахира. Это она сказала Хомуне:
— Твоими руками повелевают боги. Я только что призналась Саурону, что потихоньку готовилась к похоронам Айты, — Сахира крепко прижала к себе внучку, — а теперь будем готовиться к свадьбе.
До самого вечера племя праздновало окончание жатвы: на священном камне горел костер, резали и тут же зажаривали жертвенных баранов, мололи зерно нового урожая, пекли лепешки, танцевали и пели песни.
Ничто не напоминало о тревоге. И только после заката солнца Бабахан приказал на подступах к селению выставить усиленные караулы.
Хомуня в празднике не участвовал. Сразу после обеда забился в темный угол сакли, хорошо выспался и, когда вождь созвал к себе всех, кому предстояло отправиться на посты, он, отдохнувший, тоже вызвался идти в караул.
Бабахан не противился, молча кивнул головой. Подумав немного, спросил у Чилле:
— Ты отвез дрова к Острому колену?
— Все сделал, как ты приказывал, вождь. Забил ими всю нишу, на две ночи хватит, не меньше.
— Пойдете туда с Хомуней. Приготовь бурку. Оружие для него я сам найду. И прикуси язык, Чилле. Чтобы ни одного звука никто не услышал.
Пост у Острого колена располагался в двухстах шагах от селения. Здесь дорога круто поворачивала влево, и на самом ее острие, на виду у ворот, надо было разжечь костер и всю ночь поддерживать огонь. Всякий, кто задумал бы ночью пробраться в селение, никак не смог бы миновать этого поста. Задача у караульных несложная. Прячась в тени, под скалами, подбрасывать в костер поленья и ждать. Если на дороге появятся два-три человека, то караульным не составит труда уничтожить их или обезоружить. Но если к селению будет приближаться большой отряд, то гибель поста почти неминуема. Главное при этом — одному из караульных надо обязательно накрыть костер своей буркой. Это и будет сигналом для воинов, охраняющих ворота.
Чилле сам выбрал место для костра и разжег его. Затем показал Хомуне, как, не подходя близко к огню, при помощи длинной рогатины подкладывать дрова.
— Тот, кто захочет подойти к нам неслышно, сделает это без труда, — сказал Чилле. — Но зато мы, если не уснем, всегда увидим его в полосе света. Только самому не надо высовываться, хороший лучник сразу достанет стрелой, так что и пикнуть не успеешь.
Ночь была тихой, безветренной. Но от скал тянуло сыростью, поэтому караульным сразу пришлось завернуться в бурки.
— Спать будем по очереди, — шепнул Чилле. — Сначала ты подремли, потом я.
— Я выспался днем, — ответил Хомуня. — Сам укладывайся.
— Ну ладно, — не заставил себя уговаривать Чилле. — Только смотри, вдруг что услышишь или дремота нахлынет, сразу буди, иначе — беды не миновать.
Поначалу Хомуня сидел под скалой и до боли в глазах всматривался в темную даль, потом внимание его постепенно ослабло и он начал больше прислушиваться, чем смотреть на небольшой участок дороги, слабо освещенный неровным красноватым пламенем.
Внизу, под обрывом, чуть слышно шумели по камням водопады. Там же, где-то в кустах, беспрестанно т-р-р-р-ркал козодой, а дальше, в темном лесу, мелодично напевал свое «лю-лю-лю-лю» мохноногий сыч. Изредка доносился протяжный рев медведя, вой шакалов, порой жалобно вскрикивали лесные кошки.
К полуночи все уснуло. Только сыч все еще подавал голос, звал кого-то. Может быть, у него потерялась подруга и он бесконечной песней скрадывал свое одиночество. А может, сыч пел совсем не от грусти, а, наоборот, от полноты жизни и довольства собой.
В какой-то миг у Хомуни закрылись глаза и он уронил голову, но тут же встрепенулся. Хотел разбудить Чилле, но пожалел его, так сладко посапывал он, завернувшись в теплую бурку.
Хомуня рогатиной подбросил в костер поленьев и этим разогнал дремоту. Но вскоре приятная теплота снова охватила тело и Хомуня опять на секунду склонил голову. И тут ему показалось, что он слышит негромкий топот конских копыт. Хомуня протер глаза, затаил дыхание. Только сердце не мог унять, так тревожно оно колотилось в груди. Убедившись, что действительно откуда-то из-за поворота доносится мерный топот копыт, Хомуня тихонько толкнул Чилле.
Тот подхватился сразу, будто и не спал, привстав на колени, прислушался.
— Двое едут, — прошептал он. — Приготовь лук, стрелу и кинжал. Саблю отложи в сторону, только мешать будет. Я перейду в большую нишу, это недалеко, шагов десять, а ты оставайся здесь. Тот, кто будет впереди — твой, я разделаюсь со вторым. Без команды ничего не делай, крикну филином — тогда и стреляй. Костер не туши, справимся сами, — напоследок сказал Чилле и бесшумно исчез в темноте.
Хомуня сбросил с плеч бурку, отцепил саблю, поправил кинжал, взял лук, не спеша вытащил из колчана стрелу, примерился.
Не доехав до освещенного участка дороги, всадники остановились. Опять стало тихо. Только мохноногий сыч по-прежнему тянул свое «лю-лю-лю».
У Хомуни заболели колени, лоб покрылся испариной. Осторожно, боясь обнаружить себя или загреметь чем-нибудь, Хомуня поднялся на ноги, прижался спиной к прохладной скале.
