Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
— Это еще что! Крестьянские души, озера, ловли!.. Ко всему этому труд приложить, да глаз управляющих нужен. А вот другое дело, Федот, винные откупы да подряды на поставки всякого довольствия для войска! Вот где доходец! Вот где золото льнет к рукам!.. И царица знает, а виду не подает, не он, так кто-нибудь другой, а на этаких делах наживался бы…
— Попросту говоря, воровал бы, — заметил Шубин в тон брату Безбородки.
— Называйте как знаете. Но за малое воровство бывают наказания, а миллион украсть умеючи — сие вызывает восхищение у одних, зависть у других. А в общем шито-крыто.
— Так, так, значит крупные грабежи не наказуемы?
— Нет… — утвердительно ответил Илья Андреевич, — во времена Петра Великого кое-кто в петлю угодил за подобные делишки, да и тогда, если дело касалось любимцев царя, то обходился Петр одной лишь дубинкой по хребту. А ныне у царицы-матушки и дубинки нет. Ежели люб-дорог сановник, действуй напропалую — ничего не будет…
— Тяжко слышать такое о вашем брате. А я-то старался, лепил бюст его столько времени, да из мрамора высекал собственноручно, беспокоился, как бы не испортить фигуры столь знатной персоны.
— Ну, вы и не испортили! как есть без прикрас! ни дать ни взять, ни убавить ни прибавить. Да ведь и то правду сказать, — продолжал Илья Андреевич, — ведь ему не так уж много и жить осталось. Умрет, все прахом пойдет, часть по наследству, часть расхватают дружки-приятели такие же, как он. Все хапают, пока живы! А как своя душа вон, тогда никакие крестьянские души не нужны, и откупы и поставки — все расхватают мазурики… А ему три аршина земли да плита с надписью…
— Ох и строги вы, Илья Андреевич! — сказал Шубин, ничуть не осуждая его за такие речи.
— Знаю, с кем разговариваю. Потому так и говорю. Вы, батенька, своими корнями из земли выросли, знаете счет копеечке и цену труду. Чего от вас скрывать? Зачем?..
— Спасибо за доверие. Не скрою, я и сам такого же мнения об Александре Андреевиче, — деловит, башковит шельмец, расточителен, черт. Живет, как в сказке царь или король.
— Да чего греха таить: многие так расточительно живут. Это же признаком высокого достоинства почитается! И на питье, и на еду, и на девок-баб горы серебра, кучи золота расходуются. Случай с итальянской артисткой Давиа знаете? Слыхали, поди-ка?
— Знаю, — ответил Шубин. — Дорогонько она ему обошлась. Сама царица в ревность ударилась.
Илья возразил:
— Не столько в ревность, сколько испугалась, что эта итальянка может оставить братца нагишом. Вот ведь как старый дуралей влюбился. Беспредельно. На полмиллиона одних бриллиантов ей сунул. За что? Прости господи!.. — Помолчав немного, призадумался Илья Андреевич и, не пожалев о том, что наговорил лишнего, сказал, обращаясь к скульптору: — Вам, Федот Иванович, фортуна улыбается тоже и глазки строит. Смотрите, не свихнитесь. Ох, баловство и возрастных людей, особенно знатных, до добра не доводит.
— За меня не беспокойтесь. Я удержусь от соблазнов. Не привык. И многое, что сановным лицам приятно, мне тошно и противно кажется. И какой же из меня знатный? Я раб. Ни более ни менее — раб!..
— Не шутите, Федот Иванович, — сказал Илья Безбородко, обняв Шубина и провожая его в следующие залы домашней галереи, соединенной анфиладой проходных дверей, украшенных золочеными завитушками. — Не шутите, какой же вы раб? Нет, вы баловень собственной судьбы, собственной именно, ибо она, злодейка, в ваших талантливых руках.
— А вот, почитайте, сама государыня рабом меня величает. — Шубин достал из потайного кармана сафьяновый бумажник, вынул вчетверо сложенный документ, а что он гласил, Илья Андреевич не спеша прочел: «Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская и прочая, и прочая, прочая. Известно и ведомо да будет каждому, что мы Федота Шубина, который нам академиком скульптуры служит, за оказанную его к службе нашей ревность и прилежность в наши коллежские асессоры в ранге сухопутного майора… всемилостивейше пожаловали и учредили; яко же мы сим жалуем и учреждаем, повелевая всем нашим подданным онаго Федота Шубина… надлежащим образом признавать и почитать; напротив чего и мы надеемся, он в том ему от нас всемилостивейше пожалованном чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму рабу надлежит…»
— Видите, так сказано — рабу! — прервал Федот чтение свидетельства и бережно положил эту грамоту в бумажник. — Рабство у нас значит не только среди простолюдинов, но даже академики, коллежские асессоры и майоры узаконены царскими грамотами как рабы. И это не оговорка!.. Пусть не в древних формах, хуже или лучше, а рабство есть рабство. Права государыня — раб!.. Да, да, раб… Что подписано ее пером — не вырубишь топором! Пробовал Пугачев топоришком орудовать против рабства — не вышло!..
— Вон вы куда метнули! — удивленно пожал плечами Илья Андреевич. — Вы образованный ваятель. Признанный в высших кругах! Академик. Сама царица по заслугам жалует. Какая замечательная путь-дорога в жизни вашей!.. Нет, нет, вы, Федот Иванович, не были, видно, рабом и у себя в черносошной Холмогорской округе и тем более не стали теперь и не станете рабом никогда.
— Спасибо.
— Да что «спасибо»? Разве я не видел ваших работ? В них и в намеке нет рабской угодливости. В этом даже я, малоискушенный, убеждаюсь… Быть может, я не так рассуждаю? Скажем, вот посмотрите на скульптурные копии Лисиппа. Вот они, на мой взгляд, не лишены рабской угодливости…
— Знаю. И очень высоко ценю этого древнего ваятеля, — возразил Шубин, переходя из одной залы в другую и разглядывая картины, которыми были заняты все стены и простенки между высокими окнами. — Знаю, Илья Андреевич, но, рассуждая о творениях Лисиппа и ему подобных, не забывайте о потребностях того времени. О правде тогда мало задумывались. С тех пор ведь многонько воды утекло. Многому мы научились у греков. На них как бы зиждятся все академии художеств, однако, учась у них, не должно забывать нам, грешным, о жизненной правдивости изображаемого…
Беседа продолжалась недолго.
Безбородко вернулся. Он был навеселе:
— Ну, як она, готовенька моя статуя?
— Готова, ваше сиятельство, но пока прикрыта, под спудом.
— Як святые мощи?! — раскатисто засмеялся Безбородко и, подойдя к бюсту, сдернул с него скатерть и обомлел.
Любимец Екатерины, покоритель множества слабых женских сердец в мраморе отнюдь не был обворожителен. Шевелюра его казалась лохматой, и весь облик, пожалуй, напоминал престарелого беззубого льва. Но так он выглядел на первый взгляд, да и то издали. Стоило присмотреться ближе, как бюст постепенно начинал оживать. Из-под львиной шевелюры выступало одутловатое, пресыщенное развратом пухлое лицо с глазами хищного плута, толстыми губами, ожиревшим крупным подбородком и рыхлыми складками вокруг рта. Небрежно распахнутая сорочка на груди и поблескивающее матовым оттенком тело подчеркивали старческую слабость Безбородки.
— Где же я тебя бачил, старый холостяк, любитель жинок и горилки?.. — обратился Безбородко к бюсту. И, помолчав, сам себе ответил с прискорбием: — Неча пенять на глядильце, коли рожа крива…
Пачку ассигнаций, отпечатанных на тонком полотне старых дворцовых скатертей и салфеток, Безбородко, не считая, вручил Шубину.
Бюст вельможе не понравился. Он снова заказал несколько бюстов, но не Шубину, а французу Рашету и другим более осторожным, входившим в моду ваятелям.
Бюст же работы Шубина был выставлен напоказ только спустя годы, в день смерти Безбородко, в той самой комнате и на том самом месте, где он умер.
Глава двадцать девятая
Семья Шубина увеличивалась. Вера Филипповна родила трех сыновей: первого назвали Александром, второго — Павлом, а третьего — Федотом.
Понадобилась прислуга, расходы увеличивались, и скульптору приходилось работать с еще большим усердием. О пышных балах и веселых гуляньях не могло теперь быть и речи. Семья и труд отнимали у него все время. Лишь изредка в летнюю пору он брал на руки маленького Федота и вместе с Верой Филипповной уходил в сады подышать свежим воздухом и отдохнуть от городского шума.
Давний приказ царицы Елизаветы «о пропуске в сады» был в силе. Он гласил: «Не пускать в сады матросов, господских ливрейных лакеев и подлого народу, а также у кого волосы не убраны, платки на шее или кто в больших сапогах и в сером кафтане». Федот Шубин, разумеется, не подходил под этот приказ, он, «баловень судьбы», мог свободно разгуливать во всех дворцовых парках, но времени для этого не было. Чтобы не оторваться от живой, настоящей жизни, он, как и прежде, старался бывать почаще в тех местах, где проводили свое время простолюдины.
Однажды, когда в семье Федота Шубина недоставало прислуги, Вера Филипповна обратилась к нему:
