Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
— Ну и вырвется, и сбежит, и любая стража не помешает ему в бегстве.
— Попробуй убеги. Весь скованный да в железной клетке, как зверюга, посажен, и караульщики что ни есть самые надежные… Из Симбирска везут.
— Братцы! — возопил Секушин к сидевшим в кабаке мужикам, — да неужто Потапиха не врет? Да слыхано ли, да что с ним, с нашей надеждой?!
— Эге, браток, ты никак лишнюю хватил, или думаешь, среди нас соглядатаев нет, таким себя плакальщиком по Пугачеву объявляешь. Притихни и знай, что пойман твой Емеля. Крепко пойман. Притихни и не рыдай, так-то лучше будет. — Эти слова одного из посетителей кабацких так подействовали на Секушина, что он замолк, обмякший опустился на широкую скамейку и во всю мочь ударил кулаком по березовой столешнице, крикнул в сторону кабатчицы:
— Еще полштофа!
— А деньги? Деньги на бочку!
— Нет денег. На вот крест серебряный под залог. Сама барыня Шереметиха, бывало, мне за хороший чертеж подарила сей крест. Будут деньги — выкуплю. Эх!.. — Секушин расстегнул ворот холщовой рубахи, снял крест с жилистой шеи, швырнул на бочку.
Потапиха повертела крест и сунула его в ящик с серебром.
— Пей, Гриша, за такой крест можно и два штофа дать. Добро не пропащее.
Секушин, ошеломленный вестью о Пугачеве, выпил еще полштофа, но пьяным себя не почувствовал, видно так отрезвляюще подействовала на него эта неожиданная и нерадостная весть. Однако, выйдя на Большую Козиху и направляясь к Патриаршим прудам, он не вытерпел, заплакал, и слова запретной песни сорвались с его губ:
Мы задумали дело правое,
Дело правое, думу честную;
Мы царицу-немку паршивую
Призадумали с трону сбросить…
Мы дворян-господ — на веревочки,
А честных крестьян — на волю вольную…
Обернулся, посмотрел по сторонам и, осмелев, будто заговорил сам с собою:
— Не можно этому быть! Такая сила, с войском царским справлялся, а тут на-ко, в клетку!.. И верю и не верю. Самую царицу в страхе держал, столько городов подчинил, а сколько бар прикончил! Нет, не годно ему попадать на расправу. Помоги ему, господи… — И вдруг услышал Секушин голос догнавшего его стражника:
— Чего бормочешь, бородач! Вроде бы и не пьяный, а сам с собой беседу ведешь, да, кажись, не совсем пристойную. Имей разговор с человеками, а не с собой, ибо разговор наедине с собою знаменует половину сумасшествия!
— Да неужели?! Ишь, умница сыскался. Ну давай потолкуем. Скажи-ка, в самом деле правду о Пугачеве люди бают, что схвачен?
— Ха, спохватился! Да, и давненько. Наши полицейские конвойные гусары встречать тамошний конвой поехали. В Охотном ряду на Монетном дворе и место ему уготовано.
— Почему на Монетном?
— Да крепче этой тюрьмы и неподкупной стражи, как на Монетном, по всей Москве не сыскать.
— Господи, даже скованного опасаются!
— Еще бы, такая голова пять возов денег стоит, — понимая цену Пугачеву, поведал полицейский страж и добавил: — Нам ведомо, что четвертого ноября разбойник будет сюда представлен для следствия и судебного разбирательства, кое закончится назидательной потомству казнью. Всем будет дозволено смотреть…
Как и сказал полицейский страж, действительно четвертого ноября Пугачева и его ближайших соратников под усиленным конвоем доставили в Москву и заточили в одиночную камеру, приковав цепью к стене. Ходил тогда Секушин в Охотный ряд, видел народу множество, всем хотелось посмотреть на Пугачева, но его не показывали. Знаменитый вожак повстанцев Зауралья и Поволжья был передан доставившим его конвоем в цепкие и надежные руки «тайных дел выведчику» и нещадному «заплечных дел мастеру», самому обер-секретарю Сената Шешковскому, приехавшему из Петербурга допрашивать Пугачева с особым тщанием и пристрастием. Два месяца длилось следствие. Наконец московский полицеймейстер Архаров объявил о времени и месте казни Пугачева. Стоял крепкий январский мороз. На московских улицах, на деревьях и крышах искрился ослепительной белизны снег. Сквозь густую толпу народа конные и пешие стражники доставили на Болотную площадь в Замоскворечье Пугачева, а вместе с ним и других видных участников восстания. Эшафот окружили солдаты нескольких полков. За круг оцепления вход разрешался только богатым господам. Простонародье толпилось в отдалении. И как ни далеко был от места казни Григорий Секушин и с ним многие строители, все они в суровой морозной тишине слышали громко зачитанные слова «Решительной сентенции», сиречь судебного приговора, утвержденного Екатериной: «…в силу прописанных божеских и гражданских законов, учинить смертную казнь…» И не только эти слова палача слышал Секушин. Он видел, как Пугачев, кланяясь во все стороны народу, перекрестился, глядя на главы кремлевских соборов, и слышал последние слова, сказанные им:
«Прости, народ православный: отпусти, в чем я согрубил пред тобою… прости, народ православный!..» — И в тот же миг окровавленная его голова покатилась по помосту, затем была высоко поднята на показ народу. В народе раздался многотысячный вздох, вылившийся в гул, похожий на тяжкий стон.
— Все, все кончено! Погасло великое пламя, осталось зарево, да и то рассеется. Эх! А давно ли мы с Федотом Шубиным разговор вели о нем. А вот и нет страшного для дворян, надежного для крестьян благодетеля… — Секушин и сам того не заметил, как по его разогретому морозом лицу катились крупные слезы и застывали в густой русой бороде.
— Пойдем, ребята, в Останкино. Все кончено. Нам тут глазеть нечего, — сказал он, обращаясь к своим подчиненным. Он был у них старшим десятником как смышленый и испытанный на строительных делах мастер.
И от самого Болота, что в Замоскворечье, и до Останкинской загороды хватило у мужиков разговора о Пугачеве и его громких делах, которые и в веках будут помниться.
Весть о казни Пугачева дошла незамедлительно до Петербурга. Вскоре начались массовые расправы над участниками Пугачевского восстания. Тысячи людей легли под топор на плаху, тысячи пошли на вечную каторгу. «Тайная экспедиция» по приказу Екатерины затребовала из Москвы в Петербург арестованных домочадцев Пугачева. Две его женки, Софья и Устинья, и четверо малолетних детей были заточены в одиночные камеры Кексгольмской крепости, где они и томились тридцать лет.
Глава двадцать восьмая
Заказов Шубину на бюсты и барельефы было много. Как и прежде, заказы поступали не через Академию художеств, а исходили из «канцелярии ее величества». Каждому знатному вельможе хотелось иметь бюст или барельеф шубинской работы. В разные годы были высечены из мрамора бюсты графа Чернышева, генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского, адмирала Чичагова, князя Потемкина-Таврического, полицеймейстера Чулкова, промышленника Барышникова и многих других.
— Люди не кирпичи, не все одинаковы, в каждом есть что-то свое, особенное, — говорил Шубин своим помощникам. — Особенности надо уловить и в скульптуре так подметить, чтобы человек был виден в изображении и с хорошей и с дурной стороны…
У Шубина так и выходило…
Старый холостяк и неутомимый ловелас Безбородко много лет исполнял обязанности личного секретаря и ближайшего советника по иностранным делам при Екатерине. Царица находила его незаменимым. Она знала, что Безбородко содержит целый гарем любовниц, и подчас сурово отчитывала его за это. Но тучный Безбородко, если случалось это наедине, только отшучивался.
Екатерина много прощала ему, так как и сама была далеко не безгрешна. О поведении ее ходило немало достоверных нелестных слухов и дома и за границей. Маркиз де Парелло в своих записках вещал на всю Европу, что русская государыня, имея фаворитов, которых роскошно содержит в императорском дворце, потворствует собственным примером распущенности нравов. Правда, против разгульной жизни Безбородко царица принимала некоторые меры. Однажды, узнав, что он за две ночи выбросил итальянской певице Давиа сорок тысяч рублей, она распорядилась немедленно выслать певицу за пределы России.
Безбородко отнесся к этому безразлично. Ему было не жаль ни певицы, ни денег, так как он уже увлекся актрисой Урановой, только что выпущенной из театрального училища. А у той было намерение выйти по любви замуж за актера Сандунова. Безбородко всячески старался опорочить молодую красавицу и расстроить этот союз. Уранова была из простолюдинок, пользовалась у зрителей успехом и состояла в дружбе с Верой Филипповной.
Однажды вечером, улучив свободную минуту, она пришла навестить Веру Филипповну. Разговорились. Еле скрывая слезы, Уранова рассказала своей подруге и ее мужу о наглых приставаниях Безбородко и просила у Федота Ивановича совета, стоит ли ей пожаловаться царице на старого развратника.
