Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
Весь следующий день Главкон сидел внутри шатра, глядя на окутавшее Акрополь дымное облако и на персов, вырубавших священные оливы Афины, деревья, которым под страхом смерти не мог причинить вреда ни один из эллинов. Однако атлет более не проклинал захватчиков: ещё немного, и он сумеет отомстить им.
Сплетники-евнухи сообщили ему волю царя. Ксеркс находился в Фалероне, обозревая свой флот. Корабли эллинов ожидали его у Саламина. Персы держали военный совет, и всякую ночь, напившись, принимали решение, которое отменялось на следующее же утро. Они требовали битвы. Если царь уничтожит врагов при Саламине, он сумеет высадить своё войско у ворот Спарты, обойдя сразу становящуюся бесполезной стену на Истме. Но разве победа не очевидна? Разве на один эллинский корабль не приходится два персидских? Вассальные царьки-финикийцы уверяли в этом своего властелина. Лишь Артемизия, царица-воительница, правившая в Галикарнасе, утверждала иначе, но её никто не слушал.
— Завтра война закончится, — в присутствии Главкона изрёк виночерпий, даже не заметив, что, глядя на опалённые колонны Акрополя, афинянин то сгибает, то разгибает подкову своими изящными пальцами.
Наконец солнце просыпало последнее вечернее золото. Евнухи позвали Главкона в шатёр Артозостры, явившейся вместе с Роксаной, чтобы он мог попрощаться с ними. Обе женщины были в алых, царственных одеждах, аметисты, сверкавшие в их волосах, обошлись, должно быть, носителю лука в месячный доход всего Коринфа. Переодевшийся в простой греческий наряд Главкон низко склонился перед обеими женщинами и поцеловал край платья каждой из них. Поднявшись, он сказал:
— Тебе, моя княжна и благодетельница, желаю всякого счастья и благословения. Да доживёшь ты до зрелых лет, пусть имя твоё затмит славу Семирамиды, сказочной царицы и победительницы. Пусть боги не исполнят лишь одно твоё желание — да сохранят Афины свою свободу. Пусть весь мир достанется вам, персам, а нас предоставьте собственной воле. Прощай и ты, о, сестра Мардония, — он повернулся к Роксане. — Я причинил тебе боль, и это вдвойне горько мне. Увы, я любил тебя лишь в мечтах. Мне суждено жить не среди роз Бактрии, а на голых камнях Аттики. Да пошлёт тебе Афродита другую любовь и счастье большее, чем если бы ты связала свою судьбу с моей.
Женщины протянули Главкону руки. Он по очереди поцеловал их. На длинных ресницах Роксаны блеснули слёзы.
— Прощай, — проговорила она.
— Прощайте и вы, — сказал Главкон, отворачиваясь. За спиной его прошелестел полог шатра.
Мардоний проводил его на всём долгом пути от фонтана Каллирои до берега моря. Главкон пытался спорить, но носитель лука даже не желал слушать.
— Афинянин, ты спас мне жизнь, — ответил он, — и теперь мы расстаёмся уже навсегда.
Луна уже вставала из-за мрачного кряжа Гиметта, рассыпая своё бледное золото по всей аттической равнине. Скала Акрополя поднималась к небу над головами Главкона и Мардония. Глянув вверх, Главкон заметил, как блеснули под лучами луны наконечник и щит персидского воина, стоявшего на страже возле разрушенного святилища богини-девы. Алкмеонид вновь оставлял родные Афины, но на сей раз "голова его была полна совершенно иных мыслей, чем в ту ночь, когда он шёл рядом с Формием. Двое, перс и эллин, покинули опустевший город и спящий стан. Последние отблески дневного света давно погасли на западе, когда перед ними оказался холм Мунихия, усеянный шатрами, за которыми плескалось черно-фиолетовое море. Гавани заполнял целый лес мачт — флот Царя Царей, готовый с восходом солнца вступить в бой. Мардоний повёл Главкона не к гаваням, а на юг, где за небольшим мысом Колиада простирался песчаный берег. С юга задувал тёплый ветерок. Где-то вдали грохотали якорные цепи, скрипели блоки. За Пиреем поднимались тёмные горы и мысы, а у подножия их мерцала россыпь огней.
— Саламин! — воскликнул Главкон. — Там корабли Эллады.
Мардоний спустился на самый берег. У воды лежала небольшая, но крепкая лодка с вёслами.
— Что возьмёшь ещё? — спросил носитель царского лука. — Золота?
— Нет. Возьми лучше ты. — И Главкон снял с себя золотой пояс, которым оделил его в Сардах Ксеркс. — Эллином я родился, эллином и вернусь к своим.
Он нагнулся, чтобы поцеловать край одежды перса, но Мардоний не позволил ему этого сделать.
— Жаль, что ты не захотел стать моим братом, — проговорил он.
Перс и эллин обнялись.
Прощаясь, Мардоний произнёс два слова:
— Берегись Демарата.
— Что ты хочешь сказать?
— Большего я не скажу. Будь умным: берегись Демарата.
Верные слуги Мардония, бывшие свидетелями всего происходящего, уже тащили лодку на воду. Прощание было недолгим. Оба знали, что новой встречи не будет и что Главкон может и не пережить утра. Последнее рукопожатие, и лодка закачалась на волнах. Главкон поглядел на оставшиеся на берегу фигуры, обдумывая странное предупреждение Мардония. А потом он взялся за вёсла и направился на запад, через пролив к Саламину, огибая флот варваров, многочисленный, выстроенный к битве.
Глава 12
Леонида боги забрали. Остался Фемистокл, чтобы нести бремя, никогда ещё не ложившееся на человека, — тяжесть двух битв: с персами и собственными, отнюдь не героическими союзниками. Три сотни и семь десятков триер выставили греки к Саламину. Половину судов дали Афины, но командовал соединённым флотом спартанец Эврибиад, представитель государства, в битву не спешившего, давшего всего шестнадцать кораблей, но тем не менее единственного, которому готовы были подчиниться вздорные пелопоннесцы.
Человек, расхаживавший по каюте «Навзикаи» спустя несколько дней после бегства из Афин, был совсем не похож на того, кто правил городом с Бемы. Он, по крайней мере, знал, что утром решится судьба Афин. Состоявшийся днём военный совет не давал повода для веселья. Зарево над Акрополем полыхало уже два дня. Огромный флот Ксеркса вышел из гаваней Аттики. Все предводители греческого флота собрались в каюте Эврибиада, и Фемистокл твердил одно только слово: «Сражаться!»
Однако малодушный Адимант, коринфский флотоводец, а с ним и многие отвечали:
— Тянуть время! Вернуться на Истм! Не рисковать.
Сыну Неокла удалось заткнуть им рот. Не аргументами, а угрозами:
— Сражаться с флотом Царя Царей мы можем только здесь, в узком проливе. В открытом море враг сокрушит нас числом. Голосуйте за битву, иначе мы, афиняне, отплывём в Италию и предоставим вам возможность самостоятельно сражаться с Ксерксом.
После этих слов на совете воцарилось угрюмое молчание, и верховный главнокомандующий с тоской посмотрел на Фемистокла. А потом — против собственного желания — дал приказ готовиться к битве.
Приказ был отдан, однако, отплывая от борта флагманского корабля на лодке, афинянин услыхал, как Глобрий, флотоводец из Сикиона, бормотал:
— Упрямец, он погубит нас!
Фемистокл не обманывал себя. Утром половина эллинов пойдёт в бой, думая о том, как уцелеть, а не как победить. Так не поступают перед победой.
Каюта опустела, в ней остался один Фемистокл. На палубе над головой его во всю мощь лёгких распоряжался триерарх Амейна, а дружный напев моряков свидетельствовал хотя бы о том, что «Навзикая» не промедлит в битве. Корабль облегчали перед сражением: бесполезные запасные мачты и паруса выгружали на берег, готовили запасные вёсла и абордажные крючья. Битва царила в помыслах каждого афинянина, однако союзники думали о другом. Наступивший самый главный час его жизни застал Фемистокла в задумчивости и волнении. Он отмахнулся от молодых людей, явившихся за приказаниями.
— Все распоряжения я уже отдал. Исполняйте их. Аристид прибыл? — Последний вопрос был обращён к Симониду, который все эти напряжённые дни находился рядом с Фемистоклом в качестве друга и советника.
— Он ещё не прибыл с Эгины.
— Тогда оставьте меня. — Фемистокл помрачнел.
Все вышли.
Элегантная каюта полностью соответствовала вкусу: Фемистокл роскошно обставил её. Кованая бронза, толстые карфагенские ковры, светильники на цепях из драгоценной коринфской латуни, за треножником стояло изваяние Афродиты Верной Советчицы, любимого божества флотоводца. И, повинуясь привычке, он пересёк каюту, взял золотую шкатулку и бросил несколько крупиц благовоний в жаровню.
— Внемли, о, владычица, — проговорил он задумчиво, — исполни мои моления.
Фемистокл знал, что слова ничего не стоят. Дуновение ночного ветра, врывавшееся в окно, разогнало аромат. Богиня смотрела на него с прежней, неизменной улыбкой, и Фемистокл горько улыбнулся в ответ.
— Таков, значит, будет конец. Проигранная битва, измена, рабство… нет, я не стану жить, чтобы испытать всё это.
Он выглянул в окно — огни варварского флота были отчётливо видны. Фемистокл наполнил грудь солёным воздухом.
