Ступников Юрьевич - Всё к лучшему
Здесь пошли по другому пути – административной реформы, направленной против чиновников и коррупции. Те, кто сообщают о взяточниках в госаппарате, получают довольно большие суммы.
Ближе к вечеру лоточники с полевыми кухнями на перекрестках, как по команде, вдруг начинают разрезать ножом небольшие мягкие орешки и накладывать в них черную массу. Оказывается, это слабое наркотическое средство, из народных, – для тонуса мужчин. Пожевал горьковатую массу – и к жене или куда-нибудь еще.
И от жажды здесь охотно пьют пиво. Выпив, не буянят и даже не поют. Охотно предлагают гостям. А вот чужие сигареты брать стесняются. У меня, показывают, есть свои.
Грандиозный мемориал Чан Кай Ши в центре Тайбея, недалеко от президентского дворца, напоминает, по-моему, мемориал Линкольна в Вашингтоне. Под громадным куполом посередине расположена статуя генералиссимуса, который, разбитый коммунистами Мао, в 1949 году бежал на этот остров. Его государство до 1971 года представляло в ООН Китай. Но потом США поняли, что с сильным надо дружить, и на место Тайбея сел Пекин. И все же даже валюта здесь и поныне тайваньский, но доллар.
Вокруг усыпальницы Чан Кай Ши, справа и слева, как игрушечные, солдатики в белой форме, похожей на американских морских пехотинцев. На ногах – высокие американские ботинки. Приставленные карабины. Солдатики меняются каждые 15 минут, но стоят абсолютно недвижимо. Не шелохнутся. Но время от времени к ним подходят двое пареньков в штатском, похожие на туристов. Они заботливо, едва касаясь, платочками вытирают у солдат пот со лба. И снова отходят в сторону, как бы растворяются.
Словно деньги, которые здесь сжигают, взывая к духам предков. Деньги, понятно, не настоящие. Но предки, как оказывается, их тоже любят. Каждый вечер из магазинчиков и лавочек служащие выносят жаровни, на которых и сжигаются золотистые пачки бумаги, символизирующие валюту. Их продают за настоящие доллары. Китайцы, по определенному временному циклу, сжигают бумажки, чтобы предки помогли им заработать подлинные доллары.
И при этом, делая деньги, они доброжелательны и открыты. Как незнакомый клерк, который, видя, что я опаздываю на самолет, оставил свое место и не просто показал, а провел до нужной остановки, помог купить билет и, оставляя свою визитную карточку, пригласил «в следующий раз» отобедать у него дома. В Тайбее, на острове Тайвань – Формоза, что означает «прекрасный».
ДЗЕРЖИНСКИЙ И ЛЮБОВЬ
Так оно складывалось по жизни: то «там», то «то». Я оказывался настолько далеко и надолго, даже на других континентах, что никак не мог заехать к нему, помолчать. Да и тогда, когда он вдруг «ушел», был слишком молодой и отчаянный. Так и не поговорили толком. Даже и не задумывался потом особо, появляясь издалека, почему вокруг него, памятника, все оказывалось аккуратным, и даже цветы, подсохшие, как чувства во времени, были явно высажены заново. Подумал, что соседний с ним офицер, из одной воинской части, чьи близкие остались в этих же краях, подсказывает им присмотреть за товарищем из уважения. Мне и в голову не пришло, что может быть как-то иначе. Иначе и было. До нынешнего возвращения последний раз я приходил к нему арестованным. Без наручников, правда, но в сопровождении. Тогда, накануне, кто-то рассказал, что военный авиационный городок, довольно далеко от столицы республики, где я работал на телевидении уже другой страны, разрушается. Самолеты вывели спешно. Самолеты – это деньги, причем большие. Но деньги – не люди, ими не разбрасываются. На взлетные полосы, сложенные из больших бетонных квадратов, все же иногда садились, говорили мне, грузовые транспорты, с товаром, шмотьем, чуть ли не из Китая. Начальству жить-то надо. Но это проверить было трудно и даже смертельно опасно. А отец всегда говорил мне, подростку, посмеиваясь:
– Не суй голову туда, где не пролезет остальное.
Иногда я его все-таки слушал. А вот то, что многие бывшие наши летчики, брошенные Россией, остались не у дел и ехать им некуда, было похоже на правду, которую можно проверить. Я знал, что оказавшаяся ничейной военная база морской авиации дальнего действия на окраине провинциального белорусского города уже не отделена от окружающего мира проходной со шлагбаумом, где нужно было показывать документы, но она все еще считается «объектом»: со своим штабом и непонятно чем занимающимися офицерами. Они зависли на годы между увольнением в никуда и переездом куда-то. Из базы все уже вынесли, отвоевав друг у друга, и она мешала, изнасилованная и распотрошенная. Ни «туда», ни в Красную Армию. А для меня этот городок оставался родным воспоминанием детства, и военные летчики тоже. Тем более, брошенные, хотя вроде и все вместе. Безотцовщина…
К тому времени, уже далеко не первый год, я в основном сам решал, где, с кем и как делать работу. Потому она и получалась. На всякий случай, перед съемками решил тогда перестраховаться, поскольку имел западное гражданство и работал в родных местах с видом на жительство. Родина ведь для чиновника и для человека часто понятия разные. Я уже понял, приехав, что мозги у начальства от бывшего Советского Союза по-прежнему больны шпиономанией, словно они вышли не из недр бюрократии, а из бытовок, где сидели, работая, охранники уголовных лагерей. Видимо, у них менталитет схожий. Объявят, что агент под «крышей» журналиста пытался проникнуть на секретный военный объект, тем более авиационный, и костей не соберешь. А какой-нибудь шулер при должности, но еще не заслуженный, ухватившись, станет на тебе патриотом и получит награду за бдительность. У таких это обычное дело, отработанное веками. И я, сообразив, позвонил в областное управление КГБ, в территориальном ведении которого должен был находиться и военный городок, уже ничейный. Предупредил, что приеду снимать сюжет для российского телевидения о том, как живут там люди, формально россияне, а не местные уже граждане. Успокоил, что больше ничего меня не интересует. Попросил дать сопровождающего, сообщил заранее день и время, когда заеду за ним. Все-таки, мол, бывший военный объект. С сопровождающим спокойней. И прежде всего вам.
– Заодно, – подумал я, – схожу на кладбище к отцу, поздороваться, для чего припас все, что надо, включая стаканы – для себя и оператора. Не русские мы, что ли? Но в договоренный день в Могилеве из здания КГБ так никто и не вышел. Все были заняты трудной и потому невидимой работой. Зато я уже знал, что «вести» будут плотно, но, по идее, без сюрпризов и глупостей, вызванных неожиданностью. Зачем пугать, а это означает злить людей понапрасну. У меня другая работа. Уже перед городком прохожий охотно рассказал, что в проволоке, ограждающей летное поле, давно есть проходы и даже проезд для машин.
– Можете, если надо, – улыбнулся дядька, – ехать через дырку прямо на аэродром.
– Подождем пока, – определился я, и надежный оператор молча кивнул головой.
В городке действительно уже не было охраны, но перед ним почему-то стояла милицейская машина и вскоре, пока мы делали круг почета по местам моего школьного детства, за каким-то поворотом нас остановил человек в летной куртке, но без погон.
– Ребята, – сказал он, – будьте осторожны, за вами следят. Везде сзади следует машина, наряд с оружием, с карабинами. Сам видел. Вон, впереди, ничего нет, – он показал на земляные холмы, которые я знал как открытые ангары для самолетов, введенные после арабско-израильской войны 1967 года, когда израильтяне раздолбали стоящие в ряд, не прикрытые самолеты советского производства. – Но там уже считается не жилой городок, а все еще военный аэродром. Если подъедете туда, то заберут.
– А вы летчик? – спросил я, пока оператор, умница, уже вскидывал камеру.
– Летчик, только бывший. Мы здесь все – бывшие, на произвол судьбы. Езжайте, а то увидят, что вы меня снимаете, вам же хуже будет.
Я записал еще какое-то короткое интервью с проходившим военным, который сказал, что они просто живут впустую и ждут, пока где-нибудь в России им не дадут квартиры, но люди боялись говорить, и сюжет выписывался куцым и неживым.
Без летного поля городок выглядел затхлым, заброшенным, а хотелось простора. Провинциальное детство воспитало это желание на всю жизнь. Мы выехали восвояси и, протянув пару километров вдоль проволоки, наскочили на дыру в ограде, через которую проходила уже накатанная дорога, прямо на поле взлетных полос.
– Конспираторы, – буркнул оператор.
– Это для своих, кто в доле, – отозвался я, и вскоре мы уже снимали просторную авиатрассу, видя, как навстречу радостно, гончими, уже мчится военный «газик».
Нас ждали, трепетные. И началось: кто, что, где разрешение на съемку? Военные пучили глаза, хмурили брови, озабоченные, и играли в бдительность. Смешно, конечно, но так начинаются неприятности.
– Какое разрешение? Ни самолетов, ни базы уже нет, – отбивался я. – Но если надо, то поехали в штаб разбираться, раз он еще существует.
