Ступников Юрьевич - Всё к лучшему
В тот день столкновения были в двух местах. Первый раз украинцы, конечно, показали, что такое навык. Но затем, на повторной демонстрации, власти уже сориентировались. Парней отсекли от толпы, рассеяли и большинство задержали. Старший группы, куратор, а также его коллега, журналистка из Киева, во время схваток были в стороне. Но когда они вернулись к своей машине, то оказалось, что два колеса порезали какие-то хулиганы. Когда они начали вытаскивать запаску, их и забрали…
В начале первого ночи я уже не хотел дергать оператора, чтоб не подставлять его. Мало ли что? Но и сам вдруг тормознул.
– Боюсь, – сказал я жене. – Обстановка жесткая, и еще на ночь глядя. А ведь если не поеду, всю жизнь буду пилить себя за это.
– Делай, как знаешь…
Я вызвал своего водителя, взял личную маленькую камеру, и мы поехали.
Гостиница действительно была какая-то странная, служебная. Без вывесок и на окраине Минска. И сейчас не упомню, где. Въезд на площадку перед ней был только один, среди густых деревьев.
– Ловушка, – сказал водитель. – Если перекроют выезд, то никуда не денешься.
– Развернись и не выключай мотор. Я скоро вернусь. Если через двадцать минут меня не будет, обрывайся сам и звони моим коллегам.
Было два часа ночи. Покой и благодатная весенняя тишина.
Ребята действительно были встревожены. Мужчина оказался региональным руководителем УНА-УНСО во Львове, а журналистка коротко рассказала на камеру, что с ними произошло и как коротали время на нарах. Формально они в стычках не участвовали и даже задерживать их, кроме проверки документов, было не за что. Для маленькой камеры их общая комната оказалась темноватой, но я много и не писал.
– Мы действительно опасаемся, – объяснил львовянин. – Мало ли что может случиться с нами по дороге обратно. Время-то «у них» есть подготовиться… Поехали бы сейчас, чтобы до светла проехать границу, а не можем.
– Почему?
– Надо ждать, пока откроются магазины, чтобы купить второе колесо. А это уже, считай, день.
– Берите мое, новое. Чего ждать приключений?
Они меня еще и повеселили, вытащив стольник долларов.
– Вы что, серьезно думаете, что я у вас возьму деньги? Езжайте скорее, мало ли где, пока дома будете, еще платить понадобится…
Самое веселое было потом. Я опасался выходить к машине с записанной кассетой. Вроде и ничего, но кто его знает, на лестнице или при выходе.
В коридоре была длинная красная дорожка. Я нырнул из номера и, походя, наклонился поправить ботинок. Одновременно засунул кассету у внешней двери, с краю. Еще через пару минут, когда они в окно увидели, как договорились, что я сел в машину и никого вокруг нет, львовянин выскочил за моей «запаской» и передал подобранную кассету обратно.
– Приезжайте во Львов, – сказал он, мешая украинские и русские слова. – Вы спрашивали о наших летних тренировочных лагерях УНА-УНСО? Где-то в июне-июле. Встретим и покажем. Не пожалеете.
– Жалеть можно только о том, что не сделал, – ответил я и подумал: «О сделанном раскаиваются…».
УЛИЦА, ФОНАРЬ, АПТЕКА
Один человек мне сказал, что работал при немцах, в полиции, не за страх, а за совесть.
– А жил? – переспросил я и подумал: «Совесть – это и есть настоящий страх. Все иное – животноводство».
Мало ли что происходило в жизни, походя. Забыл бы уже об этом напрочь, если бы не одно мелкое обстоятельство, которое тогда лишило меня выбора – нос-то зачем ломать? Это, в конце концов, моя частная собственность, а не государственное хухры-мухры.
Не то чтобы он, красивый, не унюхал возможные проблемы. Еще как унюхал… Иначе, зачем пыхтеть, только сопли собирать? Но работа есть работа. Как часть тебя самого, а не какого-то отстраненного механизма. Невозможно называть себя журналистом, если не рассказывать о том, что происходит на самом деле вокруг тебя. А ты – там, где по-человечески интересное или жизненно конфликтное. По-другому нельзя. По-другому можно только наполнять, до края, суетную тоску отработки у кормушки зарплаты. На прокорм.
Конечно, в те дни я мог на время оторваться в командировку, достойную и безопасную. Никто бы не упрекнул. Может, и съехал бы, тем более что собирался в ту же Польшу, где бузили рабочие, подпадающие под увольнения. Весело бузили, с огоньком. Накануне в Варшаве я снял на камеру, сверху, с дома напротив, как они, осадив какое-то государственное здание, забросали оцепивших его полицейских из специальных сил «бутылками Молотова» с горючей смесью. Бутылки разбивались о пластиковые щиты и вспыхивали резким, словно обида, пламенем. Профсоюз «Солидарность», который когда-то и начал, заставив себя уважать, перемены в этой стране, после смены власти оказался ненужным. Не все могли или хотели открыть свое дело, что поощрялось, но рабочие места сокращались, а профсоюз дергался, по инерции, пытаясь защитить и их, и себя, уходящего. Революции всегда в итоге подминают под себя бюрократы. Пресса в Польше, однако, работала свободно, как и в тогдашней России. Журналистам не мешали и даже в жестких стычках полиции с демонстрантами и те, и другие не обращали внимания на телекамеры или фотовспышки. У одних было право требовать, у государства – защищаться. Что в этом особенного? Короче, в Польше тоже было не скучно, а для меня даже еще интересней. Потому как новая страна.
Но после того, что случилось в тот день в Минске, уехать я уже не мог. Это было бы на радость сапогу в погонах, который приказал сломать мне нос. По его расчету, как предупреждение. Нагляднее некуда. По моему разумению – безвыходность. Одно дело – поехать в командировку самому или хотя бы по направлению НТВ, чего, кстати, никогда не было. Почти все темы сюжетов, как правило, инициировались корреспондентом, а Москва принимала их или отказывалась. Другое дело – отскочить, как сбежать. Подтирая кровянку с носа и давая возможность кому-то получить благодарность за инициативность. В твоем мордобитии.
Ну как тут уехать?
Весна в том году выдалась на редкость ранней, щедрой на солнце и горячие протестные акции. День, который белорусская оппозиция выбрала для очередной массовой демонстрации, выплыл из мартовского утра ясным и теплым. Протестующие должны были собраться на главной площади республики, но идти далее, по проспекту, им не разрешили. Хотя было понятно, что пойдут. Молодежь никогда не останется в пространстве статистов: послушали кого-то и разошлись. Не на официальном митинге, куда сгоняют служащих, идейных, сообразно зарплате, и еще нацеленных на карьеру активистов. С носом по ветру, как с флагами. Молодежи, тем более протестной, нужен простор и движение. Ну не любят они пиво под футбол. Власти же надо, чтобы этого нигде не увидели. Каждый по-своему прав. Но особенно те, кого бьют.
В тот день какое-то никто в кабинете решило, что для этого лучше всего не допустить к съемкам неудобного журналиста. Дать телекомпании приказ через Кремль отвернуться от события они тогда не могли. Позавчера – не сегодня. Разговаривать тоже не умели: язык один, но вопросы языкознания разные. Вот и подловили…
За час до начала демонстрации мы с оператором выставились на, пожалуй, самом центральном перекрестке ведущего через город проспекта – у главного универмага города, Центрального банка и единственного тогда «Макдональдса». Я попросил снять общие виды Минска с прохожими, на все четыре стороны. У нас это называлось «нейтралка», живые кадры, подходящие почти под любой сюжет о сегодняшней жизни страны. Рядом с оператором пристроился милиционер, что успокоило, и я отошел от них, стоящих спиной, метров на десять, размять ноги и не мешать. Воскресный проспект был спокоен, малолюден и красив, как мужчина спозаранку, за завтраком. Неожиданно из-за угла выскочили двое молодых, расхристанного вида парней, неровных и как бы пьяных. Один, шатаясь, хлопнулся о мое плечо, развернув. Они только на мгновение остановились:
– Ты че?
И тут высокий с размаха ткнул мне тупым своим лбом в лицо. Типичный удар, направленный на то, чтобы сломать нос, вплоть до потери сознания и больницы. Не знаю, это было инстинктивно, но я машинально сдвинулся в сторону, и удар пришелся в глаз, до фейерверка. Так зажигают неповиновение.
Парни немедленно побежали обратно, к подворотне, а я, видя их еще неподалеку, уже дергал милиционера за рукав:
– Посмотри.
– Где? Кто? Что? – лупил мимо них глазами блюститель. – Все в порядке.
Когда они скрылись, он для очистки кожуры от совести прошелся во двор и даже дернул крайнюю закрытую дверь подъезда.
– Никого, – развел руками.
Мне стало его жалко. Глаз уже набух тяжелым и красным, как «ё… вашу мать», и мне ничего не оставалось делать, кроме рывка на демонстрацию, хоть ползком, хоть катаньем, чтобы отработать благодарность. Какому-то ничто. За весеннее, вдвойне солнечное утро. Благодарность- это самое эффективное болеутоляющее в жизни.
