Владислав Бахревский - Свадьбы
Ножные болезни Емелька-бахарь умел лечить взаправду. Секрет ему перешел от матери, и был тот секрет на семи тайнах, и держать бы его за семью замками.
Да уж больно мокрая башня досталась Емельке для сидения. Ухватился за Стрешнева Емелька, как утопающий. И выплыл — опамятовался. Лекарство было такого рода, что за него не токмо в тюрьму, а прямым ходом на костер. Что делать? В тюрьму попроситься поздно. За обман великого государя до смерти засекут: колдун. Вот и выбирай, что слаще: огонь или плеть?
Но Емелька был рязанский.
— Хотите, чтобы государя вылечил, ведите к государю!
Привели Емельку в спальню. Распластался Емелька на
полу лягушкой, позабыв все своп присказки.
— Вылечу, государь! Только дозволь мазь составить! Вылечу, государь! Только дозволь…
А у Михаила Федоровича такая ломота в ногах, хоть на весь Кремль кричи.
— Составляй, да скорее! — простонал.
Емельке большего и не надо. Дали ему двух стрельцов да попа и в лес повезли. Стрельцов для помощи и для присмотра за ним, Емелькой, чтоб не сбежал, а попа, чтоб все чисто было, освящено и окроплено святой водой.
Лес Емелька выбрал сырой и густой. И здесь, в лесу, на свежем воздухе, сообразил: раскрывать все свои секреты — себе вредить. Попросил он попа за успех дела помолиться, а со стрельцами в дебри полез. Вышел к болоту и, чтоб отвести стрельцам глаза, велел им собирать можжевеловые ягоды. Сам вырезал из бересты кружечку и неподалеку от стрельцов принялся искать нужное.
Копал корешки одуванчиков, собирал молодые листья, срывал цветочные корзинки пижмы — все это и для дела, и для отвода глаз.
Искал Емеля гадюку. Нашел. Поймал. Взял ее за головку, сунул ей в пасть нож, а каплю яда стряхнул в свою кружечку. Надо было бы трех гадюк, но попалось две. Темнеть стало, пришлось возвращаться.
Чудное дело! Утром в тюрьме сидел, а вечером ближние царевы люди ждут от него приказов.
Приказал Емеля баню топить, а сам принялся готовить лекарство. Отвар из корешков одуванчика велел царю выпить.
Коли царь болеет, половина дворца лечится. Сначала отвар сам знахарь выпил, потом повар, потом стольник, потом другой стольник, пробовал настой Борис Иванович Морозов, пробовал Федор Иванович Шереметев, последним перед государем Константин Михалков — постельничий. Листиков одуванчика Емелька приказал поесть государю. И опять все накушались. Ну, да все это на пользу. Отвар жар понижает, пот гонит, листья от малокровия и суставы лечат.
Из отвара можжевеловых ягод велел Емеля поставить припарки на государевы ножки. Сначала, конечно, сам полечился, двух-трех стольников полечил, а потом и до Михаила Федоровича дело дошло.
Тут и баня истопилась.
Емелька сидит на кухне, медвежий жир растопляет, а сам кумекает, как бы ему неприметно развести на водке змеиный яд, а к нему князь Петр Андреевич Хилков с докладом:
— Баня готова!
— Угу! — отвечает Емелька, а сам чугунок с медвежьим жиром из огня достал и в плошку льет. — Посторонись, боярин, не ровен час капля в глаз попадет.
Князь стоит, ждет. Емеля ложкой помесил-помесил варево, глянул быстренько вокруг, словно помощника надо, и к боярину:
— Принеси-ка большую чару двойной водки.
Все засуетились, и вот уже несут. А князь Петр Андреевич опять про свое докладывает Емельке:
— Баня истопилась!
— Вот и хорошо! — весело закричал Емелька. — Снимите с государевых ножек припарки, вытрите ноги насухо и в баню ведите. Да пусть государь валенки наденет, чтоб ног не застудить! Горе не горе, лишь бы не было боле!
Шумит Емелька, руками, как мельница ветряная, машет, а сам дело делает. Плеснул водку в берестяную кружечку, помешал лучиной, поболтал и в медвежий жир выплеснул. Все! Готово дело! Пронесло!
У Емельки даже пот на лбу выступил.
— Жарко тут!
* * *Царева мыленка помещалась в одном ярусе с жилыми комнатами.
Перед мыленкой — мовны, сени для раздевания и мовной стряпни. Здесь на столе, покрытом красным сукном, лежал царский колпак, простыни, опахала.
Емельку привели сюда раньше государя, велели разоблачиться. Снял Емелька свою одежонку, свернул в комочек, а куда положить, не знает. Лавки чистые, сукном синим крыты. А для Емелиного кафтана и пол дюже хорош. Переминается мужик с ноги на ногу, но тут к нему подскочил великанище в белых исподних штанах и в белом же колпаке. Выхватил у Емели его барахлишко, выкинул кому-то за дверь, Емелю за руку — в мыльню, шарахнул на него ушат кипятку не кипятку, но такой воды, что у Емели аж волосы на затылке заскрипели. Раз-два — напялили на Емелю белые портки да белый колпак, поднесли ковшик квасу, чтоб опамятовался, и кричат ему:
— Снадобье готовь! Государь идет!
Встряхнулся Емеля, огляделся. В углу изразцовая печь с каменкой. Камни как и положено: крупны, круглые — спорник — и мелкие — конопляник. От печи по стене полок. Ступени на нем широкие, удобные. Вдоль других стенок лавки. Двери и окна обиты красным сукном, по красному — зеленые камни. В переднем углу иконка в серебряном окладе и серебряный поклонный крест.
Посреди бани стояли две липовые кадки, медный таз со щелоком, у стенки березовые туеса с квасом.
На полке лежало душистое сено, покрытое полотном. На лавках душистые травки, цветы, свежие веники.
В обеих кадках была вода: в одной горячая, в другой холодная.
— Еще бы кадку! — попросил Емеля великана-банщика.
Тотчас вкатили свеженькую липовую кадку.
Емеля налил в кадку кипятку и бросил в нее охапку цветов пижмы.
— Государь идет! Государь! — покатилась издали волна пронзительного шепота. Все замерли на своих местах.
Дверь в мыльню отворилась. Банщик махнул ковшом, выплеснул квас на горячие камни. Колыхнулась пахучая горячая пелена банного воздуха.
— Спасибо, Егорка! — кивнул Михал Федорович банщику и полез на полок.
Полежал, подремал даже, в мыленке все, как мышата, в углах своих жались. На полок забрался банщик Егорка, стал мыть государя. Помылся государь, слез с полка на скамейку. Подышал. Помахали над ним опахалами. И тут Емелька услыхал:
— Ну, где он?
Емельку тотчас вытолкали из его угла на середину мыленки.
— Лечи! — сказал Емельке государь.
Емелька подскочил к своей кадке, где настаивалась пижма. Сунул руку, пробуя воду, охладилась ли.
— Вот сюда, великий государь!
— В кадку? — малость удивился Михаил Федорович.
— В кадку.
Государь с помощью банщика послушно полез, куда ему было указано. Сильно, видать, болел.
— Долго сидеть-то?
— Самую малость, великий государь!
— Да я посижу. Пахнет терпимо. Травой.
— Трава и есть, великий государь! — осмелел Емелька. — Цветы!
— А я тебя вспомнил. Ты в сад ко мне залез, а теперь бахарем у Алеши.
— Провинился я, великий государь. Помилуй!
— Бог простит! Сказки Алеше нестрашные рассказывай. Страшные не надо. Страшные научают боязни.
— Великий государь, можно выходить! — быстро сказал Емелька.
— И все лечение?
— Нет, государь! Растереть еще тебя надо. Только в постели бы…
— Вытираться! — приказал государь.
* * *В ту ночь, растертый самодельной мазью бахаря Емельки, Михаил Федорович спал, не видя снов. А проснулся — не поверил. Боли ушли из ног.
— Где лекарь? — спросил государь постельничего Михалкова.
— Царевичу сказку сказывает.
— С утра?
— Царевич обрадовался, что бахаря сыскали.
— Как сыскали? Он что, сбегал?
— Сбегал, великий государь.
— Ну, коли теперь сбежит, я вас всех за ним в погоню пошлю! — пошутил Михаил Федорович, щупая недоверчиво пеболящие свои ноги. — Пошлите ему, бахарю-то, рубль. Скажите, государь, мол, жалует.
Глава четвертая
16 сентября нуреддин Сафат Гирей пришел под Яблонов. Вновь испеченный городок не устоял. В бою погибло пятнадцать человек защитников, в плен татары взяли двестп. 21 сентября нуреддин разорил Духов монастырь в Новосильском уезде. Пожег многие села и деревни, убил и взял в плен полторы тысячи человек.
Крымцы проникли в Орловский уезд — триста человек полона. Медленно, с опаской двинулись к Туле.
А Москва жила под мирный звон колоколов. Сентябрь — месяц богомольный, государь, как всегда, собрался в Троице-Сергиевскую лавру.
Перед отъездом Михаил Федорович сделал два больших дела: принял-таки посольство донского казачества и утвердил на год воевод.
В Казани сидел Иван Васильевич Морозов, в Нижнем Новгороде — Андрей Сатьевич Урусов, в Астрахани — Федор Васильевич Волынский, в Новгороде — Петр Александрович Репнин, любимец государя из молодых.
В Тобольске оставались Михаил Михайлович Темнин- Ростовский да Андрей Васильевич Волынский, в Томи — Ивап Иванович Ромодановский да Андрей Богданов, на Таре — Федор Петрович Борятинский да Григорий Кафтырев.
