Владислав Бахревский - Свадьбы
Болеть Михаил Федорович уходил в третью свою, дальнюю комнату. Здесь стояла односпальная вседневная меньшая постеля. Взголовье[47] пуховое, а для тела бумажник без перины. Бумажник хлопковый. Доски костей не нудят, но твердь чуется. Не плывет тело в жаркой мягкости пуха, не размягчается жирно и потно, в силе тело почивает. Одеяло из камки[48] травяным узором расшито. На парадной-то царской кровати одеяло драгоценными каменьями усыпано. На нем семнадцать лалов, двадцать четыре лазоревых яхонта, двадцать три изумруда, а большой круг посредине низан отборным жемчугом. Под парадной кроватью два ковра, один в золоте, другой в серебре. Над кроватью — небо из камки, шитой плетеными золотыми кружевами. Завесы по сторонам тоже в золотом плетении, с людьми, зверьми и травами.
Меньшая постель не крыта, и ковров под ней нет. В комнате стены пусты. Икона в красном углу да поклонный крест — вот и все украшение. Крест прост, медный. По кресту надпись: «Бич Божий, бьющий беса».
Боли мучили Михаила Федоровича ночь напролет, и всю ночь он молился и плакал. Утром сон наконец пожаловал его своей милостью. Государь заснул и проснулся к обеду. Уж как болеть, так вся государская еда — вода брусничная, Ни с лебедями к нему, ни с пирогами к нему не ходи. Выбранит и выгонит. А не пойти тоже нельзя — прогневишь царицу Евдокию Лукьяновну. А потому постельничий Константин Иванович Михалков подступал к государю неспешно. Сначала являлся слуга с серебряным тазиком, потом слуга с полотенцем, и уж тогда только приспевала подогретая водица для умывания. Государь умывался, утирался, а Константин Михалков, поглядывая за слугами, поглядывал и за государем, повеселел аль нет. Повеселел — хорошо, можно спросить, чего откушать подать, а не повеселел — беда.
На этот раз, умывшись, Михаил Федорович глянул на постельничего, погруженного в мучительное раздумье, и пожелал, чтоб подали гребень.
Гребень тотчас прибыл. Большой роговой гребень, обложенный яшмой, а по яшме — золото с изумрудами.
Потянулся государь к гребню да как вдарит по нему. Глаза вытаращил, бровки вскинулись, будто кошки перед собакой. Гребень из рук постельничего выпал, стукнулся о деревянную ножку кровати — и на пол.
Константин Михалков нагнулся за гребнем, а Михаил Федорович закрыл лицо руками и шепчет быстро, горячо:
— Убери! Убери!
Выскочил постельничий из опочивальни, вертит гребень так и сяк — понять ничего не может. Не спутали. Тот самый, турецкой работы, любимый государев гребень. Все зубья на месте, камни тоже.
Бросился постельничий за другим гребешком, издали государю показывает, а тот уж на подушках лежит, рукой махнул — уходите!
Крепко задумался Константин Михалков, да и не придумал бы ничего, когда б не Федор Иванович Шереметев. Прибыл Шереметев к государю по неотложному делу, а государь и в болезнях, и во гневе. Подали Федору Ивановичу загадочный опальный гребешок. Повертел он его в руках, спросил:
— Откуда? От кого?
— Посол турецкого царя Фома Кантакузпн в первый свой приезд челом ударил.
Федор Иванович тотчас вернул гребень постельничему и посоветовал:
— Убери его, да подальше. Фому Кантакузина казаки убили, и государь боится войны с турками.
Случай на веревочке у события.
Увидал Михаил Федорович боярина Шереметева — в комочек на постели сжался, улыбка несчастная. Вот ведь как! Не успеешь испугаться, а беда уже в дверях. За гребнем турецким — турецкие вести.
— Я знал, что ты придешь, — обреченно, севшим голосом сказал государь Шереметеву, подождал, пока тот закончит поклоны, и, собравшись с духом, спросил: — Война?
Шереметев снова быстро поклонился.
— Великий государь, худых вестей нет.
Михаил Федорович отер платком взмокший холодный лоб и откинулся облегченно на подушки. За Шереметевым как за стеной. Большой он человек: умом большой, силой, ростом. И лицо у него большое. Большая борода по необъятной груди, большие, но без жиру, длинные, иссеченные складками, как шрамами, щеки. Большой, мясистый нос. Как жердь. Кого клюнет, тому несдобровать, кто сам наскочит — пропорется. Лоб как валун. Гладкий, грубый, блестит тускло. А глаза маленькие, бесцветные. Им ни до чего дела нет, глядят мимо всего на свете, но видят все и ничего не забывают.
— Великий государь, в Москву приехал тайным обычаем посол молдавского господаря Василия Лупу, монах Арсений.
«Не зря гребешком руки ожгло», — царапнул кошачий коготок по сердцу, но тревога уже ушла.
— Князь Василий клянется в любви тебе, государь. Пишет, что-де султан Мурад гневен и, чтобы войны не было, надо не мешкая вернуть Азов туркам. Как Азов казаки туркам отдадут, он-де, князь Василий, уговорит султана Мурада не ходить войною на Московское царство. Для султана Мурада потерять Азов — все равно что глаза лишиться, а если ему Азов отдадут, он, султан, прикажет крымскому хану не набегать на русские украйны.
«Как плавно льются речи у Шереметева, будто по писаному». Михаил Федорович слушал музыку баюкающего голоса боярина, в слова не вникал. Но вести у Шереметева кончились, умолк, и государь спохватился: что же от него хотят? Мурад-султан хочет Азов назад, а чего хочет князь Василий? А чего можно хотеть ему, государю, царю, великому князю?
Обронил:
— Султан-то прикажет крымцам украйны нашей не трогать… Мы тоже казакам указы шлем: под Царьград не ходить, городов турецких не разорять…
— Великий государь, я твоим именем принял посла князя Василия с лаской. Князю Василию ведомо, что делается за дверьми Порога Счастья и за дверьми королевского замка в Кракове. Я, государь, твоим именем наградил князя Василия твоим царским жалованьем.
«Сначала у него „я“, а потом уж „твоим именем“», — без всякого сердца подумалось Михаилу Федоровичу.
Вслух государь сказал:
— Ты ведь знаешь, как лучше… Князь Василий златолюбец. Для него казны жалеть не надобно. Али не так?
Спросил, потому что длинное лицо боярина было непобедимо почтительно и равнодушно.
«Мои слова для него пустозвон. Все уже сделано, — „твоим именем“. Мои слова ему — одно неудобство».
Но боярин, спохватившись, воскликнул с горячностью и усердием:
— Истинно так, государь. Князь Василий — златолюбец. Я твоим именем…
Михаил Федорович поморщился и тотчас схватился за ноги. Пусть боярин думает, что ножки у государя стреляют. Шереметев выждал, пока на лицо Михаила Федоровича воротится царское величавое спокойствие, и повторил:
— Я твоим именем, государь, составляю грамоту падишаху Турции султану Мураду IV о том, что Азов взят казаками без твоего, государского, ведома, воровски.
Подождал, не скажет ли чего государь, и закончил:
— Донским казакам я твоим именем готовлю осудительное письмо.
Михаила Федоровича так и подбросило. Сначала сел, а уж потом открыл глаза.
— Осудительное?
Михаил Федорович решительно завернулся в одеяло, лег на бок, зажмурился и тогда уж только сказал твердо, сердито:
— Ты ведь знаешь, как лучше… Казаков велю наградить. Послать им денежную казну, порох, свинец, хлеб. В Азове пускай сидят, пока сидится.
— Слушаю, великий государь. Казаки заслужили твою царскую милость. Но в письме твоем мы их осудим — это для ушей лазутчиков, а казну пошлем щедрую.
Боярин Федор Иванович Шереметев отбил положенное число поклонов и покинул спальню болящего.
От ярости в глотке стоял комок.
«Государь, я твоим именем обласкал! Я твоим именем наградил! Я твоим именем обманул, указал, наказал, казнил!»
Михаил Федорович сбросил одеяло на пол. В отчаянье вцепился ногтями в ноющие ноги.
О родственнички! При батюшке мурлыкали, а теперь у всех голос прорезывается. Перепороть бы всех! Положить на Красной площади без порток рядами и пороть, пока не посинеют от собственного крика.
Шереметев и тот кнута достоин. От мудрости своей совсем ошалел. Мало ему, что государством правит, он и над самим государем потешиться не прочь. А ведь вместо отца. И всегда был рядом, с того дня, как приехал в Ипатьев монастырь на царство звать.
Забывает нынешнее боярство, что боярство да богатство получено им из рук Романовых и что добыто все это умом да грехом романовским же.
После иссушительного, палящего солнца — Ивана Грозного, не знавшего других светил, ни месяца, ни звезд, — пришли моросительные ненастья царя Федора, и мудроватые сумерки царя Бориса, и бешеное половодье в непроглядную ночь Лжедмитриев, боярских, казацких и пришлых людей.
Кто были первыми изменщиками государства Российского? Кто пошел на верную службу к Самозванцу да полякам? Романовы. Только на верную ли? Романовы если и были кому верны, так сами себе. Службы несли ради рода своего. Служили и Лжедмитрию I, и Шуйскому, и Тушинскому вору, у которого рода-племени не было, но была сила казачьих полков.
