Павел Дорохов - Колчаковщина
Кучка бородатых мужиков сжимается тесней вокруг веселого барабинца.
— А большаки-то, видать, нажимают?
— Нажимают. Гляди, силу какую на них гонят, так и идут эшелон за эшелоном.
— Молодых все гонят, нас, стариков, не больно берут: знают, что не пойдем.
— А то пойдем. Будя, знаем, для кого стараемся.
— И молодые-то не все идут.
— Не все?
— Не все. У нас бегут которые прямо на Тобольск, к большакам навстречу.
— Эх, и народу гибнет, пропасть… И, вишь, идут, язви их, молодые-то!
Путаются жесткими корявыми пальцами в широких лохматых бородах, укоризненно качают головами.
— Ишь ты, идут молодые…
2Справа чуть голубеют горы. Впереди, сзади и слева — степь. Сонный ямщик показывает кнутовищем на горы.
— Пошаливать народишко начал.
— Пошаливают? — переспросил Димитрий.
— Пошаливают. Раньше тихо было, никогда ничего не слыхали, а седни началось. Деревня тут, в горах, вон между той вострозубой и вон той, что поправее, как малахай киргизский. Заехали лонись в деревню с десяток партизан из анненковцев, — анненковцы тут у нас по губернии воюют, — безобразничать начали. Целую неделю ни проходу, ни проезду. Мужиков в нагайки, баб молодых и девок которых под себя. Ну, их и того, пришибли. Через три дня в деревню целая армия.
— Подать виноватых!
— Ну, конечно, где ж виноватых сыскать… все виноваты, все били, все и в ответе. Так на своем и стоят:
— Нет виноватых.
— Нет?
— Нет.
— Ладно. Выстроили всю деревню на улице, поставили пулемет.
— Нет виноватых?
— Нет. Все виноваты.
И давай пощелкивать из пулемета… Мало которые уцелели, все здесь полегли: и старые, и малые… А которые уцелели, те в горы ушли, тем дорога одна теперь… Ну, к этим атамановец или там белогвардеец какой не попадайся, живого не выпустят… Купчишкам тоже спуску не дают. Много купчишек этой дорогой шляется в Монголию, товаром красным спекулируют… Пошаливают, для че не пошаливать…
Ямщик замолчал, задумался. Задумался и Димитрий о своем. Разве махнуть в эти горы. До гор добраться нетрудно, документ в кармане надежный.
«Скажешь спасибо Френчу», — с усмешкой подумал Димитрий.
Ямщик обернулся с козел.
— Теперь вот сизовские бунт объявили.
Киселев вспомнил высокого черного мужика, — ходока из Сизовки.
— Это где кардинское именье было?
— Вот, вот, это самое… И к соседям послали: бунтуем, мол.
Димитрий встрепенулся.
— Далеко до Сизовки?
— Не шибко далеко, в сторону только. Вон туда надо, к берегу, берегом дорога пойдет.
— А сколько верст?
— Верст тридцать, должно, наберется, а то и все сорок.
— Повезешь туда?
Ямщик придержал лошадей, внимательно оглядел Киселева, — вот человеку блажь в голову пришла.
— Для че не повезти, повезу.
— А сколько возьмешь?
Мужик немного подумал, почесал концом кнутовища за ухом.
— Ну че будем рядиться, лишнего не возьму.
— Нет, все-таки, — настаивал Киселев. — Так-то, дядя, лучше, чтобы после недоразумений каких не было.
— Какие там недоразумения, сказал — лишнего не возьму.
Ямщик слез с козел, обошел вкруг коробка, потрогал колеса, поправил на кореннике чересседельник, отошел в сторону и не спеша стал оправляться. Киселев терпеливо ждал.
— Да-к что ж, — повернулся к нему ямщик, — сорок верст, дорога берегом ухабистая… двести рубликов положить надо.
— Ты спятил, дядя, — за тридцать верст двести рублей.
— И все сорок наберутся, — спокойно ответил ямщик, — овес седни дорогой, а я на паре.
— Ну-ну, — покачал головой Димитрий.
Мужик, улыбаясь, почесал затылок.
— С кого ж тогда и взять… Ты, поди-ка, из этих самых, из чиновников.
Димитрий усмехнулся.
— Может, и из чиновников, да все равно я в сто раз беднее тебя. У меня ни черта нет, а у тебя всего полно. Ну, сколько у тебя лошадей?
— Шесть.
— Коров?
— Четыре.
— Машины есть?
— Как не быть машинам, есть и машины — не без самодовольства сказал ямщик.
— А у меня знаешь, что есть?
— Ну?
— Вот все, что на мне, да в кармане вошь на аркане.
Мужик засмеялся.
— Ну, этого добра и нам не занимать… Да-к, значит; двести рубликов, сейчас и повернем.
Киселев сердито махнул рукой.
— Ладно, поезжай!
3Верстах в пяти от Сизовки Киселева догнал отряд конных милиционеров.
— Стой, что за человек?
Димитрий быстро оглядел всадников. Заметил между ними молодого бледного попика. Подумал про себя:
«Ага, каратели».
Спокойно выдержал испытующий взгляд спрашивающего и ответил:
— Человек как человек, а еду по своему делу.
— По какому делу, куда?
В Сизовку мне, а по какому делу, о том я только одному могу сказать. Где у вас старший?
— Я старший и есть.
Киселев вынул бумажник, протянул старшему документ, взятый у человека во френче. Старший прочитал, с уважением посмотрел на Димитрия и вернул бумажку.
— Свой, значит. Выходит, по одному делу едем.
Димитрий улыбнулся.
— Должно быть, по одному. Вы в Сизовку?
— Да.
Пригласил с собой попика.
— Садитесь, батюшка, а то неловко духовному лицу верхом.
Поп пересел в коробок к Димитрию, с любопытством оглядел его.
— Вы от начальства, должно быть?
Киселев молча и важно кивнул головой и, в свою очередь, спросил попика:
— А вы, батюшка, с отрядом?
— Нет, я сизовский. Бунтуют, мерзавцы! Милиционеров арестовали, почту заняли, земство прогнали… Пароход ограбили… Господ офицеров с парохода сняли, в амбар заперли, живы теперь, нет ли… Я почел своим священным долгом осведомить начальство.
— Может быть, склока одна, не бунт?
У Димитрия такой спокойный вид, а внутри сгорает от нетерпения узнать от попика про бунт в Сизовке.
— Что вы, что вы, почтеннейший господин, бунт, бунт! Управляющий уездом тоже сомневался. Может, говорит, так, по пьяному делу… Бунт, бунт! Бунт против власти, против церкви, против бога!
Киселев с многозначительным видом улыбается, небрежно роняет:
— Я кое-что знаю, но подробных донесений не имею… Там ходок этот… как его…
Попик с почтением посмотрел на Димитрия и подумал:
«Должно быть, крупная птица, донесения имеет».
— Это вы про Ивана Бодрых изволите говорить, — обратился он к Димитрию, — который насчет земли в город ездил?
— Да, кажется, так зовут этого ходока. А как вы это, отец, пробрались, как вас бунтовщики не сцапали?
Попик скромно улыбнулся.
— А я, господин, пешечком. Вышел будто на прогулку, зашел за село да и давай бог ноги. До соседнего села дошел, у знакомого батюшки взял лошадей да скорей в город.
Киселев засмеялся. Чувствует, что попик считает его за какое-то начальство, принимает покровительственный тон и дружески хлопает попа по колену.
— Молодец, батя, молодец!
Поп воодушевился. Его бледное лицо загорается краской.
— Понимаете, господин, штаб, сукины дети, выдумали!
— Да что вы?
— Да, да. Вот этот самый Бодрых, да Лыскин Яков, да Молодых Петр, — мужики!
Димитрий искренно восторгается.
— Да что вы?
— Да, да, мужичье сиволапое!
Димитрий ясно представляет себе огромную фигуру Ивана Бодрых, когда тот на пароходе отсунул человека во френче, смерил его уничтожающим взглядом:
«Егория бы вам, сукиным детям…»
Подъехал старший милиционер.
— А вы слыхали, здесь недалеко, верстах в ста, Петрухин орудует?
Больших трудов стоит Киселеву скрыть свое радостное удивление.
— Знаю, да.
Спокойно и терпеливо ждет, когда милиционер начнет рассказывать.
— Вот жизнь собачья, с лошади не сходишь, так на лошади и живем. Мыкаемся по всему уезду, чуть не в каждом селе теперь бунт… А этот Петрухин, как черт, носится из конца в конец.
Киселев успокаивает старшего:
— Недолго поносится, скоро отдыхать будет…
— Да уж отдохнет, как попадется к нам в лапы.
Милиционер отъехал. Попик клевал носом, время от времени с трудом поднимая отяжелевшие веки и виновато улыбаясь Димитрию. Стал подремывать и Димитрий.
— Вон и Сизовка, — обернулся ямщик к седокам.
Киселев подозвал старшего.
— Я думаю вот что: вы с отрядом подождите здесь, вон на опушке спешьтесь, а я пройду в село один. А то, неровен час, засада какая или еще что. От бунтовщиков всего можно ожидать.
Старшему такое предложение Киселева понравилось.
— А ведь и верно. Кто их знает, какие у них силы. Правда, и нас двадцать человек, ну все-таки.
— Береженого и бог бережет, — сказал проснувшийся попик.
— Верно, батюшка. А как же вы один-то? — обратился старший к Димитрию.
