Алексей Гатапов - Тэмуджин. Книга 1
Вокруг куреня враз выросли многочисленные стойбища из походных палаток и шатров. По окрестным холмам паслись косяки их расседланных коней под присмотром киятских юношей.
Дни стояли хмурые, с востока наступали низкие, темные облака. Ветер пошевеливал гривы лошадей, понуро опустивших головы у коновязей. Старейшины и вожди из ближних борджигинских родов разместились по айлам киятов. Тихо, без обычных шумных и веселых разговоров, сидели они по юртам, пили архи. По очереди приходили посидеть с Есугеем, говорили ему слова прощания, вспоминали дни походов и празднеств.
Тайчиутских нойонов возглавлял сам Таргудай. Держался он важно, совсем как настоящий хан. Остановившись у Алтана, он почти не выходил из его юрты. Многие из других вождей приходили в айл Алтана, чтобы приветствовать Таргудая, как старшего. Сам же он только раз пришел посмотреть на покойного, да еще раз вышел, чтобы навестить старика Тодоена. Но тот принял его холодно, старуха налила слабого, как вода, холодного архи. Поняв, что они обо всем догадываются, Таргудай поспешил уйти.
– Моли у предков прощения, Таргудай, – напоследок сказал ему Тодоен. – Они все видят. А Есугея благодари за то, что смолчал о том, что ты натравил на него татар. Что, ты думаешь, было бы, если бы он обо всем рассказал народу? Вас с Алтаном тогда живьем сварили бы в жидком коровьем дерьме. Но Есугей был не такой, как ты, он о племени думал. Это был истинный нойон и ему бы быть ханом, а не тебе, человеку с душой лисицы. Иди!
Потный от стыда и страха вышел от него Таргудай и, садясь в седло, дал себе слово больше не встречаться с Тодоеном.
В день погребения степь к югу от куреня была черна от собравшегося народа. Ровными колонами стояли десять сотен Сагана, пришедшие по призыву Есугея, отдельно выстроились отряды воинов из других тысяч, без зова пришедших попрощаться с нойоном.
Мужчины куреня по случаю оделись в доспехи и шлемы, заседлали лучших коней. У крайних юрт толпились старики, женщины, дети. Поодаль, в сторонке за куренем топтались рабы-боголы, таили кривые улыбки в предвкушении добычи с пиршественных столов.
Есугей выехал из своего айла после полудня. В новых доспехах без единой царапины, изготовленных лучшими кузнецами еще этой весной на случай, если курултай изберет его ханом, в железном шлеме с пышной волосяной кистью на остром верху он, почти как живой, прямо восседал на своем любимом черном жеребце. Левая рука его, в которой он сжимал поводья, была прикреплена к луке седла. Лишь потухшие глаза на безжизненном лице, полуприкрытые желтоватыми веками, выдавали то, что душа его уже отправилась в другой мир.
За повод от недоуздка вел его коня младший брат, Даритай. Рядом с покойником ехал верный нукер, начальник охранной сотни Мэнлиг, и высоко держал его знамя-бунчук – стальное копье с черным конским хвостом.
Конь под Есугеем, чуя близкую смерть, затравленно косил синими глазами, то и дело уросил, тогда его сзади подгоняли рабы, которые тоже должны были уйти вместе с хозяином и служить ему в мире предков. Сзади покойника большой толпой сопровождали обе жены, дети и семьи родственников. За ними, на небольшом отдалении, двигались вожди племени.
Пока ехали по куреню, между юртами айлов выходили люди, в последний раз кланялись своему нойону. За крайними юртами показались колонны войск Есугея. Тысячник Саган, стоявший у ближней сотни, коротко двинул правой рукой, и десять больших барабанов за его спиной забили оглушительно и тревожно, как перед битвой. Есугей приблизился к первой сотне и воины, расчувствовавшиеся при виде своего нойона в последнем облачении, закричали боевой клич:
– Хура-ай!!!
По очереди кричали другие сотни, затем отряды от других тысяч. Под конец уже без порядка гремел многотысячный рев, кричали сотни, кричали мужчины куреня, старики, подростки. Птицы, напуганные страшным, исступленным криком несметной толпы, неведомо зачем собравшейся в таком огромном числе, суетливо размахивая крыльями, улетали прочь, за дальние холмы. Вся степь от края до края, казалось, наполнилась человеческим криком:
– Хурай!!!
Один Есугей оставался бесстрастен среди исходивших в крике людей. Отрешенно глядя перед собой, он медленно ехал по дороге в землю предков, и вид его, неузнаваемый и таинственный, вызывал у толпы страх и благоговение.
Есугей проехал строй своих воинов, и крики понемногу прекратились. Отряды его, один за другим выравниваясь в походные колонны, двинулись вслед за толпой сородичей Есугея и вождей племени. За ними, пристраиваясь сзади, двинулись конные люди из куреня; остальные еще долго стояли толпами, безмолвно провожали глазами последнюю кочевку прославленного воина племени – Есугея-нойона.
Часть третья
I
Молочный месяц подходил к концу. Ночи становились все длиннее, а к рассвету по-осеннему жухлая трава покрывалась белесым инеем. По утрам над Ононом расплывался густой туман, тяжело наползал на курень, и расходился лишь после того, как солнце поднималось на локоть высоты. Добравшись до зенита, солнце ненадолго давало слабую дневную жару и, остывая, спускалось к горам Хэнтэя, оставляя степь в долгой предвечерней прохладе.
По большим и малым озерам собирались неведомо откуда взявшиеся огромные косяки уток и гусей. С оголтелым кряканием селезни и матки сбивали свои выводки в большие стаи, поднимали в воздух и кружили над камышами с утра до вечера. Старики выходили посмотреть на них, обсуждали приметы:
– Слишком жирные на этот раз…
– И летят низко…
– Все изобилие забрали…
– Счастье уносят…
– Значит, зима будет трудная.
А в далеких горах среди темной зеленой тайги небольшими островками желтели принарядившиеся, будто на прощальный пир, березы. Окруженные холодным сумраком дебрей, грустно смотрели они на степь, словно невесты, взятые пришлыми сватами и навсегда увозимые из родного племени.
Борджигинские курени один за другим укочевывали с опустошенных летников вниз по Онону, на новые пастбища, но кияты, обычно начинавшие кочевку среди первых, на этот раз не тронулись с места. Нойоны, отдавая дань покойному Есугею, на общем совете решили до зимы оставаться на старом месте, перегнав на осенние пастбища лишь табуны с айлами пастухов и часть войска для караулов.
Для Оэлун такое решение нойонов было лучшим из всего, что она могла желать в своем положении. Суматоха перекочевки и хлопоты по обживанию нового места, да еще без привычной и надежной опоры Есугея, могли окончательно сбить ее с толку, запутать ей и без того ослабевший от внезапного горя ум. Здесь, на старом месте, Оэлун рассчитывала оправиться от удара, набрать силы для того, чтобы поднимать осиротевших детей.
Она по-прежнему затемно вставала по утрам, будила рабынь и сыновей, сама присматривала за работами в айле. Детей своих, как и раньше, она держала в строгости, подавляя в себе жалость, наказывала за шалости сыромятным ремнем. В айле у нее все шло по старому порядку, ничего не изменилось, будто Есугей не покинул их навсегда, а всего лишь на несколько дней отлучился по своим владениям. Сама она чаще стала впрягаться в работу. Вместе с рабынями она бралась за тяжелую кожемялку, сбивала масло, шила на зиму овчинные штаны и шубы. И, забываясь в трудах, понемногу растрясала тяжесть на сердце, приходила в себя.
Дети по-разному переживали потерю отца. Тэмуджин, прибыв домой вместе с Мэнлигом на восьмой день после похорон, сразу же поехал на могилу и провел там всю ночь. Оэлун, боясь за него, дважды выезжала вместе с Хасаром к могильнику. Издали они видели Тэмуджина, неподвижно сидящего у крохотного костерка и, не смея ему мешать, возвращались домой.
На рассвете Тэмуджин пришел домой с пугающе изменившимся лицом; тяжелый, неподвижный его взгляд стал поразительно похож на отцовский во время его глубоких раздумий. Подавая ему еду, Оэлун с удивлением вглядывалась в него и тут впервые увидела глубокую косую складку, пролегшую у него между бровями – такую же, какая была у Есугея. Сидя на хойморе, на месте отца, Тэмуджин медленно жевал творог, запивая хурунгой – всем видом сам Есугей в ранней молодости.
«Уж не дух ли отца переселился в сына этой ночью? – внезапно подумала она и ужаснулась своей догадке. – Не хочет ли Есугей и сына увести за собой?»
– О чем ты говорил с отцом? – спросила она и, чувствуя, что голос выдал ее беспокойство, пошла напрямик: – Отец тебе сказал что-нибудь?
– Не бойся, мать, – Тэмуджин взглянул на нее и глаза его снова помягчели, блеснули прежним детским теплом. – Я не уйду от вас.
У Оэлун отлегло от сердца, и от радости она не сразу осознала то, что Тэмуджин сам проник в ее мысли и прочитал их, как будто увидел в архи, как это делают шаманы. Позже, когда она опомнилась и до ее сознания дошло это, она с изумлением и страхом оглянулась на него и хотела спросить, как это у него получилось, но тот снова ушел в свои мысли, неподвижно восседая на войлоке, выпрямив спину, с каменным лицом глядел перед собой.
