Стефан Дичев - Путь к Софии
«Не надо было садиться к нему в фаэтон, — думал Андреа. — И вообще... Его заступничество, его доброжелательство! Лучше бы это исходило от итальянца. С ним как-то проще... А то именно от Леге… от Леандра! — вспомнил он с сарказмом, как Неда назвала при нем своего жениха. — Это нечестно с моей стороны, ведь я ненавижу этого человека... Нет, я не должен его ненавидеть, он мне ничего плохого не сделал. Напротив, помог мне. Но сколько раз я про себя называл его стариком... Говорил, что он ей не пара... А разве мало здешних барышень выходят замуж за мужчин старше своих отцов? Глупости! Консул прекрасно выглядит!»
— Вы курите, господин Будинов?
Андреа протянул руку, увидел, как она грязна, заколебался, но потом решительно взял папиросу. Консул тоже закурил.
— Я должен поблагодарить вас за ваше заступничество перед господином Сен-Клером, — хмуро сказал Андреа.
— Этого требовала справедливость. Впрочем, маркиз Позитано первым вас заметил, это он обратил его внимание. А лично я хотел бы дать вам один совет. Вы позволите? Ну, хорошо. Я не скажу вам словами мусульман: что предначертано, тому и быть. Я вам скажу только, что в данных обстоятельствах протест в любой форме приносит вашему делу больше вреда, нежели пользы! — закончил консул с чувством удовлетворения.
Андреа выпустил колечко дыма и стал глядеть на первые городские дома.
— Видно, такова уж наша судьба, сударь, — сказал он с иронией. — Протестовать, потом ждать от того или от другого милости... и благодарить!
Леге кашлянул.
— Вы имеете в виду и войну?
— Все. Всю нашу жизнь. Хотя, впрочем... Впрочем, нет! — сказал Андреа убежденно, и вдруг, что было вполне в его характере, мысль его сделала неожиданный скачок, и он горячо воскликнул: — Вы сами видите, кто нас поддерживает и в ком наша надежда!
— О да! — Консул сдержанно улыбнулся. — Хотя соображения России отнюдь не только те, о которых вы думаете, дорогой господин Будинов!
— Соображения — дело дипломатов.
— Впрочем, кажется, вы меня неправильно поняли. Я не спорю с вами! Напротив, я сочувствую!
Но Андреа уже не слушал его.
— Для нас, болгар, важны факты, господин консул! А факты красноречивы, не так ли? Уже столько месяцев идет война! Лишения, кровавые схватки, жертвы — наверное, десятки и десятки тысяч! Разве я не прав? Кто еще был бы на это способен?
Леге с любопытством разглядывал сидевшего перед ним молодого человека. Какое живое у него лицо! Интеллигентное, несомненно, интеллигентное лицо. И эта улыбка, то ироническая, то горькая... Леге очень хорошо понимал, почему его мать называла молодого человека Charmant[19]. Но откуда идет неприязнь Неды к нему? Откуда именно у нее, такой доброжелательной ко всем другим? «Это несправедливо с ее стороны, — думал он, хотя ему было приятно, что на нее не подействовало столь сильное обаяние Андреа. — Ей не пристало вслед за братом ненавидеть своих соседей», — а то, что Филипп неизвестно почему ненавидит симпатичного доктора Будинова и всю его семью, он не раз замечал.
Незаметно они оказались на грязной площади перед воротами Чауш-паши, и фаэтон, протарахтев по горбатому мосту, въехал в город.
— Что касается России, здесь вы правы, — заговорил Леге. — В сущности, мы видим только поверхность, форму, да... Когда и где не было своих соображений! — продолжал он уже из любви к философским разговорам, так как легко увлекался подобными темами. — Возьмем нашу революцию. Первая империя, вторая империя… Последняя война со всеми ее эксцессами...
— И ваша теперешняя политика по отношению к нашей войне!
— Пусть будет так: и теперешняя, при всем том, что она не так неблагоприятна, как вы предполагаете, — сказал он подчеркнуто и опять предложил ему папиросу.
— Одна ласточка не делает весны, господин консул!
— Ошибаетесь, дорогой господин Будинов! Но оставим это. Итак, я говорил о форме. В одном вы правы: важна сущность события. Хочет ли народ войны, воспринимает ли ее как необходимость, готов ли жертвовать собой за какой-то идеал, за святое для него дело?
— За своих братьев, сударь! За своих братьев по языку, по крови, по вере!
— Я вас понимаю.
— И не только потому, что они братья! А потому, что они страдают, а весь мир глух! И вы и остальные!
— Мы глухи? Нет, это слишком сильно сказано, мой молодой друг! И это неверно!
— Неверно? Хорошо, вы все слышите, понимаете, даже держите речи, печатаете в газетах статьи. Это вы делаете. Да. А пролить кровь? Поставить на карту свою собственную судьбу?
— Понимаю, понимаю, — закивал Леге, чувствуя, что Андреа увел разговор за рамки спокойной умозрительной беседы.
Леге с самого начала взял покровительственный, благожелательный тон, как и подобало человеку образованному, высокопоставленному, при этом неизменно объективному. Он и сейчас был склонен толковать события и оправдывать каждого с исторических позиций. Но этот юноша исходит только из своих чувств, хотя он по-своему и прав. Он пристрастен, он волнуется, он мучается, и это волнение, эта горечь так напоминали ему Неду во время подобных разговоров, что он невольно наклонился к Андреа и, продолжая сочувственно кивать, заговорил другим, доверительным тоном.
— Конец, к сожалению, еще далеко, мой друг! И кто знает, каким он будет, этот конец? Особенно для нас, в Софии. Ожидается прибытие очень важной персоны; ожидаются подкрепления, колоссальные... Это значит, что город превратят во второй Плевен. Второй Плевен! Представляете себе? Нет, этого я не пожелал бы и своим врагам! — со вздохом сказал консул, думая в эту минуту и о болгарах, и о турках, которые оказались бы запертыми в осажденной крепости, думая и о Неде, и о Сесиль, и о своей матери, о неизмеримых страданиях, которые могут выпасть на их долю.
— Я вас не совсем понял. Чье прибытие ожидается? Сюда? Вы сказали, с подкреплениями? — спрашивал Андреа, изумленно глядя на него.
Консул, все еще погруженный в свои мысли, молча кивнул.
— По мнению Сен-Клера, это создаст перелом в ходе войны, Посмотрим! Если действительно им удастся организовать такую резервную армию...
— Но кого ждут? О ком вы говорите? — спросил Андреа.
Леге опомнился. Подумал, что предстоящий приезд главнокомандующего не его тайна, что она доверена ему под секретом, Ему очень хотелось поделиться ею с Андреа, но он подавил в себе это желание и ответил твердо:
— Этого я не могу вам сказать.
— Но вы сами начали!
— Весьма сожалею, но эта тайна не моя. Я обещал хранить. Впрочем, вы сами все узнаете очень скоро, сударь! Такие вещи невозможно скрыть. И потом — последствия... Может быть, мы все почувствуем их на себе, да, да!
Он переменил тему разговора, спросил о Клименте, об их семье, сказал, что хотел бы познакомиться с их отцом — он пишет книгу о жизни в Турции, и любая связь с местными людьми была бы ему полезна. Но разговор не клеился. Консул ясно видел по лицу Андреа, что его интересует только тайна, которую он ему не открыл. «Это уже невоспитанность», — подумал он и сразу охладел к Андреа. Даже пожалел, что пригласил его к себе в фаэтон.
— Без четверти двенадцать! — сказал он, посмотрев на часы, когда они проехали мимо артиллерийской казармы и свернули к Константинопольской дороге. — Теперь я поеду на телеграф. А вам куда, господин Будинов?
— А мне направо! — ответил Андреа, который почувствовал эту перемену и всем своим видом говорил: вот она, ваша благосклонность, ваше участие и все прочее!
Андреа вышел из фаэтона у дворца мютесарифа, еще раз поблагодарил Леге и попрощался. Пройдя шагов десять, он снова вспомнил о важной особе, которую ждут и приезд которой вызовет сколько бед... «Как узнать имя этого человека? Может быть, Климент сумеет? Или кто-нибудь еще, кто близок к англичанам? А может быть, Госпожа? Почему бы нет? У нее живет виконтесса. По соседству их госпиталь, и Сен-Клер постоянно у нее бывает... да и другие тоже».
Он раздумал идти домой, кое-как умылся во дворе Митрополии и как был, в грязной одежде, направился к дому, где жила вдова его любимого учителя Саввы Филаретова, к тому самому дому, где несколько лет назад впервые встретил Васила Левского.
В переулке, где жила Филаретова, у женской гимназии, в которой теперь разместился английский госпиталь, стояли пустые телеги, вероятно, доставившие раненых. Возле них сидели на корточках несколько гурок — возницы и санитары. Провожаемый их недобрыми взглядами, Андреа пересек наискось переулок и приблизился к высокому дому Филаретовой. У входа стояло два фаэтона: один, хорошо знакомый всем софийцам, фаэтон виконтессы — большой, обитый бархатом, с английским флагом по одну сторону козел и флажком с красным полумесяцем по другую. Второй фаэтон был наемным, и его возницу — хромого Сали — Андреа знал уже много лет. Сали состоял в дальнем родстве с капитаном Амиром, а через него и с Джани-беем, с которым Амир породнился, взяв себе в жены его сестру. До войны Сали был кузнецом, но после ранения — у него перестала сгибаться нога — переменил занятие. Теперь все имущество Сали составлял этот фаэтон.
