KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Проза » Историческая проза » Михаил Козаков - Крушение империи

Михаил Козаков - Крушение империи

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Михаил Козаков, "Крушение империи" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

— Товарищ Моисей! — оглянувшись на него, зашептал Теплухин. — Вставайте… дайте руку. Ведь бить будут!

— Не могу больше! — И Загермистр уткнулся головой в землю, держа в дрожащей руке снятое с носа запыленное пенсне.

И, может быть, спустя несколько секунд, опомнившись, он и сам бы поднялся, но было уже поздно.

— Ага! — крикнул сбоку конвойный, и, врезавшись в ряды каторжан, растолкав их, он ударил упавшего высоко занесенным прикладом.

Раз, другой, третий — в бок, по руке, по плечу.

И, обернувшись, Теплухин видел, как сжавшийся в комок обороняющийся Загермистр старался подставить под удар висевший за плечами мешок с вещами и как прятал от солдатского приклада свое маленькое, уроненное на землю пенсне, прикрывая его сгорбившейся, поставленной на пальцы кистью судорожно шарящей руки…

— Довольно! — сорвалось у кого-то в толпе, и конвойный, услышав это, бросился на голос.

— Ага! Вон что!.. — орал он. — Ага-а!.. Застрелю. — И он метался вместе с другими, солдатами по торопливо удаляющимся рядам, ища «виновного».

Он не найден, он никем не выдан, но тем хуже: ответит за это вся партия!

— Ага-а!.. — несется со всех сторон, сзади и с боков, разъяренный, азартный хрип конвойных.

Они щелкают затворами, подталкивают и бьют в спины прикладами, и десятки беззащитных, избиваемых каторжан, пуще всего боясь споткнуться и упасть, бегут, — держась своего ряда, — быстро и неловко семеня закованными в сталь, израненными ногами.

Клубится пыль, хрипят и скрежещут мерно звеневшие раньше кандалы, плывет по голой, необъятной земле стоустый, унылой запевкой, стон.

Так — до Иркутска, а оттуда до Сретенска везут по железной дороге.

Кто, побывав на Амурской колесной дороге, утеряет в своей памяти сретенского капитана Лебедева, местного начальника конвоя?

— Шапки долой! Смирно, окаянные!

Он ждал, с нетерпением ждал каждую партию амурских каторжан. Он встречает их тут же, на вокзале, принимает рапорт конвоиров, обходит понуро выстроившихся ряды, пробегая по ним своими мутными и бегающими, как ртутные шарики, глазами. Кривая, веселая улыбка еще пуще растягивает и без того большой, жадный рот, и губы, сползшие, каждая в сторону, набок, открывают подбитые золотом плоские передние зубы. Рыжие рогали нафабренных усов подняты кверху, до самой скулы, и маленькая жирная ручка капитана Лебедева, поддерживая ус, нежно сворачивает кольцом его упругий, жесткий кончик.

— Слу-ушай! Сознавайся, у кого кандалы распилены!

Еще раз обегают глаза молчаливую, насупившуюся толпу, и кругленький капитан Лебедев, стоя перед строем, приподнимается, вытягивается на цыпочках, заглядывая вглубь рядов.

— Р-равняйтесь на меня! Гляди честно в глаза цареву офицеру. Бунтовщики, отребье!

Он долго не отпускает толпу, мечется и бегает по перрону все с той же кривой, веселой улыбкой, но видно, как все чаще и чаще бледная судорожная тень набегает на его лоснящееся, розовое лицо: этот сброд застыл, окаменел, — ни одного звука, черт побери!

А он, капитан Лебедев, так ждал эту очередную партию! Вот ослушайся кто-либо, заговори, пожалуйся, и уже долго будут помнить сретенского начальника конвоя. О, капитан Лебедев не позволит в своем присутствии бить прикладами, — в Сретенске наказывают розгами, но бьют только по голому животу: любит причуды темная царская каторга.

Сорвалось сегодня у капитана Лебедева… Но вот мелькает одна последняя надежда:

— Слушай команду, конвойные! Кто найдет распиленные кандалы, получит четвертак за пару. А у кого найдет — двадцать пять на пуц горячих!

Бегают по кандалам ощупывающие солдатские руки.

После обыска ведут всех к пристани. Баржа не велика, палуба огорожена высокой сплошной решеткой, и в узкие дверцы ее гуськом проходят каторжане.

— Залезай в трюм!

Люк открыт, и в черный зев его вползают, ссутулившись, скованные цепями люди.

Трюм невелик и тесен; низенький, нависший над головой черный потолок, маленькие, узенькие окна, пропускающие скупо ползущий и словно упершийся в тупик искривленный свет. Не погляди в окошко, и не знаешь — едешь или все стоишь на месте: крошечный пароходик медленно тянет на буксире тяжелую баржу, как снатужившийся муравей — хлебную крошку.

За стеклом мягкий маслянистый плеск воды. Далеко от окошка на реке — опрокинутый в нее, рассыпавшийся диск предвечернего солнца, и на воде в том месте — растопыренный пучок вызолоченного света.

Теплухин не отводит от него глаз: он боится отвернуться от окошка, как будто позади уже — зияющая кромешная тьма, подкарауливающая его глаза, чтоб навсегда ослепить их.

В последнее время, во имя сохранения самого себя, он развивал в себе бессердечность и сдержанное, скупое отношение ко всему окружающему. То, что в первый год тюремного заключения могло производить сильное впечатление и вызывало повышенное и обостренное реагирование, теперь уже совсем по-иному доходило до его сознания.

Внешне он сочувствовал страданиям своих товарищей по заключению: он делал все, что обыкновенно делается, когда испытываешь чувство сострадания. Он ободрял заболевших и умирающих, подавал им воду, оправлял их постели, но делал все это потому, что именно так надлежало поступать в условиях тюремной жизни, а не потому, что его побуждало к этим поступкам внутреннее, душевное чувство — прийти на помощь другим узникам.

Он сам никогда не считал себя мягкосердечным, а испытанные им самим страдания, борьба за самого себя — все это еще больше огрубило его, — он защищался.

Каторга была создана для умирания, для смерти. Людей бросили в тайгу, в болото, к сопкам, где смерть, забыв азарт мгновенной казни, расчетливо копила для себя ее садизм и сладострастье.

Кусает мошкара в болотах, бьет по темени тяжелое и жадное солнце, душит в исступлении жажда в безводной пустыне, скрючивает, переламывает каторжанина дикая лесная амурская земля.

А позади него и рядом с человеком каждую минуту, днем и ночью, — такой же одичавший, исступленный, приученный наймит смерти — человекоподобный зверь с винтовкой в лапах и с зеленой кокардой на картузе.

Питерский рабочий, большевик Власов попросил дважды за ночь выйти из палатки, — и, рассвирепев, бьет его часовой прикладом, валит на землю и разбивает ему два ребра. И говорит наутро часовому конвойный начальник, подмигивая рапортующему помощнику:

— Плохо, что сломал ребра, в больницу проситься будет, — цо молодец, что верен присяге!

Смотрят все люди исподлобья и знают, что присягали человекоподобные смерти. Одна надежда на время убежать от нее — попасть снова в тюрьму, в больничный околоток. И люди залезают по горло в наполненные водой рвы, калечат ноги, пьют махорку с солью, продевают иголки с шерстяными нитками сквозь одеревеневшую кожу.

Так собирает смерть на каторге свой хмурый оброк человеческих жизней. Дань велика и обильна.

Ах, помнит, часто вспоминает Иван Митрофанович и так же часто отгоняет прочь воспоминания о «колесухе», о централе, о худощавом и близоруком Загермистре, о питерском рабочем Власове, томящихся еще в недрах великой, темной каторги…

Но «колесуха» неумолимо вновь встает перед глазами, и тогда Иван Митрофанович, невольный данник своему прошлому, возвращается к нему, опять глядит во все его углы и тайники, отыскивая в прошлом, — как в чужом обвалившемся доме, из которого успел выскочить и спастись, — наиболее памятные, запечатлевшиеся места.

Сидя в тюрьме, в одиночной камере, он по временам, в полосу тюремного мертвого штиля, испытывал приступы тихого, медленно душившего отчаяния. Он знал, что это предтеча душевного заболевания.

Крепкий телесно и до сего времени не менее сильный психически, он чувствовал вдруг угрозу, более страшную, чем смерть. Тогда он напрягал всю свою волю и заставлял себя упрямо и подолгу думать о том, что существовало сейчас далеко, за стенами тюрьмы, и не только об этом, но и о том, что было задолго до настоящего момента.

Будущее в такие минуты он не пытался постичь: он жил, как сам говорил, «в обратном направлении». В строгой последовательности, день за днем, он перебирал в своей памяти, собирал кропотливо все звенья пережитого, и, — словно цепь минувшего опущена была глубоко вниз, а сам он повис в конце ее, — он подымался теперь по ней осторожно, боясь сорваться на дно реальной, осязаемой жизни. И с каждым шагом вверх мысль становилась радостней и спокойней, хотя пережитое и не всегда было приятней и легче настоящего. Но каждый минувший день был ближе к тому последнему, утро которого было еще счастливым и свободным!..

Не с горечью ли и содроганием подумаешь о первом прикосновении кандальных браслетов, наброшенных на ногу умелым тюремным кузнецом?.. Не проклянешь ли час тот?

Вот рябой одноглазый кузнец вынимает из кожаного фартука заклепки и приказывает сесть на пол:

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*