Владислав Бахревский - Сполошный колокол
— Да?! — удивился Хованский. — Ну ладно! Бери гонца. Завтра мне, как посплю, толком о наемниках расскажешь.
Афанасий Лаврентьевич раскланялся:
— Прости, князь, что нарушил твой покой.
— Чего там! Погоди, сказать чего-то хотел… Поезжай-ка ты крестьян уговаривать. Пусть из лесов выходят. Довольно баклуши бить, пусть работают… Скажешь им: Хованский работникам защита.
— Слушаюсь!
Ордин-Нащокин ушел.
— «Слушаюсь»! — передразнил дворянина князь. — Поезжай-ка, протряси жирок.
Положил руки на свое брюхо и поморщился. Жирок не мешало самому протрясти — Афанасий Лаврентьевич был тощ, как борзая.
«Свищ!» — ругнул в сердцах Ордина-Нащокина и успокоился: в точку попал, теперь и поспать можно.
Дела Агриппины
Для деловых людей беды мирские — не помеха.
Агриппина, сестра Доната, времени зря не теряла. Настояла-таки на своем, переехала с матерью и сестрами в дом Емельяновых. Жили они, как прежде, на женской половине, жили замкнуто, своим очагом. Никто у них не бывал, кроме Вари. Донат уехал, ну а Варя с Пелагеей, свекровью своей, наведывалась.
Только ведь как ни берегись, а коли крыша над головой одна — не минула Агриппина нечаянной встречи с дьяком Волконского, с Григорием Дохтуровым.
Под стражей — не мед сидеть, а тут, на счастье, целый девишник прибыл в дом: девицы по двору гуляют, на базар каждое утро ходят.
Князь Федор Федорович Волконский был великий любитель хорошо поесть, а кормили его с дьяком одной солониной. Захотелось Дохтурову и перед князем отличиться, и со старшей из сестер, с красавицей, завести знакомство. Не знал дьяк, что того от него и ждали.
Вечером, спать уж начали укладываться девицы, вдруг — тук-тук! Агриппина, не мешкая, к двери, а это сам Дохтуров.
— Умоляю, милая девица, не погуби. Одна у меня надежда — на тебя.
— Что случилось? — испугалась Агриппина.
— Мой князь заболел от плохой еды. Нельзя ли купить на базаре мяса свежего да ягодок каких?
— Мясо дорого ныне! А ягодок нет, князь Хованский ягодки кушает… Сам небось знаешь: не токмо по ягоды сбегать — скот на выгон за город пустить невозможно.
Дохтуров деньги сует:
— Ладно, девушка милая, не сердись! Купи, чего сама знаешь.
— Хорошо, — согласилась Агриппина. — Я куплю, я и сварю. Есть придется с нашего стола князю. Наш стол — вдовый, мать моя — купеческая вдова. Не побрезгует князь?
— Господи, какое там побрезгует! За спасителей почтит вас.
Взяла Агриппина деньги, затворилась и никак сердце успокоить не может, сердце то упадет, то взлетит. Пригожий из себя дьяк-то. Да ведь и страшен был бы — все одно хорош, коли дьяк, коли московский, коли из самого Кремля.
День за днем. Еда хорошая. Люди молодые. Пошла промеж Агриппиной и Дохтуровым любовь. Доверился ей дьяк, заговорил о заветном — убежать бы из мятежного Пскова. Агриппина послушала его — и в слезы. Призналась честно:
— Плохо мне без тебя будет, Гриша. Прикипело к тебе сердце.
А Дохтуров к слезам женским непривычен, разжалобился.
— А без тебя мне бежать не к чему, — говорит. — Кто в беде люб, тот в хорошие дни вдвойне любый. Клянусь, убежим из Пскова — в тот же день под венец и в Москву на мирное житье, до скончания нашего века.
Обнялись они, а потом Агриппина сказала:
— Надо подождать, как приедет брат мой Донат. Он нам поможет.
— А скоро ли он будет?
— Про то не знаю. Его Гаврила-староста куда-то услал.
Старания Афанасия Лаврентьевича
Ордин-Нащокин с небольшим отрядом шел на юг, на Опочку, уговаривая крестьян переходить на сторону государя. В большом городе Опочке сидел воеводой Татищев. Был он человеком хитрым да к тому же еще и умным. Как во Пскове бунт учинился, Татищев, не давая разгореться в своем городе пожару, собрал представителей народа — не из тех, кого народ сам бы выбрал, но и не из тех, на кого меньшие люди косо глядели, — собрал попов, казаков, стрельцов, домовитых посадских людей. И собор этот решил верой и правдой служить Москве и к воровскому заводу не приставать.
Было бы совсем спокойно в Опочке, но князь Хованский потребовал от Татищева, чтобы прислал он к нему в полк самых верных стрельцов и всех дворян.
Вот и послал Гаврила Демидов навстречу опочкинскому воинству Доната с тремя сотнями конных стрельцов. Ехал с Донатом Томила Слепой. Знал Гаврила-староста, как силен Ордин-Нащокин в слове, кого хочешь в свою веру обратит. Ну, так ведь и Томила Слепой речист. Донат шел от деревни к деревне. В каждой останавливался, в каждой Томила мужикам правду говорил. А головы у мужиков были забиты новостями: одна хлеще другой.
Из Пскова гонцы едут — одно говорят, гонцы от Хованского — другое. Иван Сергушкин, собрав с полтысячи крестьян, пошел к Опочке дворян жечь — о крестьянской правде толковал, о том, что нет на земле важнее человека, чем крестьянин. Вслед за Сергушкиным пожаловал Ордин-Нащокин. На колени перед народом вставал, молил опомниться, не нарушать единство русской силы, враги на землю Русскую глядят жадно. Торговые и бродячие люди про Литву и Польшу говорили: одни хорошо, другие страшно. А теперь вон Томила Слепой — мятежа заводчик — кричит, чтобы славу Псковской земли в грязь ногами не втаптывали сами же псковичи.
Кого слушать? Кому верить?
И всех слушали, и всем верили. Оттого жизнь пошла шаткая, наперед ни на един день не загадывали. Ну а коли своим умом жить не приходилось, на сердце полагались. Сердце знало, кто прав, кто виноват. Стоило дворянину зазеваться, как занималась его усадьба огнем со всех четырех сторон.
Дворяне, слушаясь Хованского, сбивались в отряды и шли на Снетную гору. В Островском уезде таковых смельчаков набралось двадцать два. Пошли к Хованскому в обход отряда Томилы Слепого.
Добрались до малого сельца Не́мова. Встали пополудничать, а застряли на два дня. Местные крестьяне кликнули помощь у соседей и взяли дворянский отряд в кольцо. Засели дворяне в четырех избах. К себе не подпускают — из пищалей и пистолетов стреляют — и пробиться не могут. Соберутся, сядут на коней, а куда ни глянь — крестьяне с рогатинами, да косами, да с пищалями. Только сунешься — палят.
На опушке леса люди Ордина-Нащокина поймали мальчишку. Спросили, где живет, — молчит, значит, в лесу. Глядишь, целую деревню беглецов можно из берлог выкурить и вернуть крестьянствовать.
Мальчишке было годков десять — мужичок, а упрямства как у матерого мужика. Догадался, чего от него хотят, и замолчал. Лаской — молчит, пугнули — молчит. Накормили. От еды не отказался, ел жадно: голодно, видно, в лесу. А как дошло до вопросов, ложку отложил, уставился в одну точку — и хоть режь его.
Решили бить, да перед битьем доложили Ордину-Нащокину: мальчишку, мол, поймали, по всему видать, из лесных жителей. Велел привести пред очи.
Привели. Поглядел Ордин-Нащокин на мальчишку и сказал ему:
— Ты не слепой и не глупый — видишь, что я, человек государя, тобой, крестьянским мальчишкой, занимаюсь. Значит, у меня к тебе и к твоему отцу дело есть.
Молчит мужичок, будто и не слышит, что ему говорят.
— Не бойся, — вел свою линию Ордин-Нащокин, — бить я тебя не позволю, отпущу на все четыре стороны, даже если ты ни одного слова не скажешь, но прежде хочу все-таки спросить — нет, не о том, где прячется ваша деревня, — о другом. Скажи мне: ты хочешь, чтобы на твою деревню нагрянули поляки или шведы?
Мужичок удивился вопросу.
— Не хочу, — ответил. — Кто такое захочет?
— Вот и я так же думаю, как и ты: никто из русских беды своей земле не хочет. А ведь врага теперь в любой час жди. Смекаешь — отчего?
— Не-ет.
— Оттого, что мужики — твой отец, твои братья, соседи твои — бросили деревни и попрятались. Бери землю кто хочет. Не нужна.
— Как — не нужна? — нахмурился мужичок. — Земля нужна, жить только на ней мочи нет.
— Почему же?
— Свои своих бьют. Хованский-князь войной пришел.
— Не войной. Тот врет, кто так говорит. Хованский пришел усмирить псковских мятежников, до крестьян ему дела нет… Вот и смекни: покажешь нам дорогу к отцу — будет мир на нашей земле, заупрямишься — придут войной шведы и поляки. — Знал Ордин-Нащокин, чем пронять русского человека, будь он мужик или мальчик: на любви к родине играл хитроумный дворянин. — Надумал?
— Думать тут нечего. Только не врешь ли ты?
— Дворянин никогда не врет, — нахмурился Ордин-Нащокин.
— Так-то оно так, — сказал мужичок и почесал затылок.
Ярость кипела в груди Афанасия Лаврентьевича. До чего дожили — несмышленый мальчишка слову дворянина не верит! Впрочем, паренек куда как смышлен. У иного боярина соображения меньше, чем у него: о родине-то думает.
— Смотри! — достал нательный крест, поцеловал. — Веришь теперь?
