Владислав Бахревский - Сполошный колокол
— Смотри! — достал нательный крест, поцеловал. — Веришь теперь?
— Верю. Ну, гляди только! Обманешь меня, Бог тебя не простит! Отец-то мне все равно порку устроит, — сказал и пошел в лес.
«А ведь он умница!» — подумал Ордин-Нащокин.
Мужичок привел его отряд к землянкам. Мужики выслушали дворянина и решили вернуться в деревню. Отец мужичка сказал Афанасию Лаврентьевичу:
— Другому, может, и не поверили бы, а тебе, дворянин, верим. Мы тебя помним. Ты нас уговаривал деревню не бросать, когда еще поляки грозились войной. Правду говорил — не всякого брёха бояться нужно. А ты, Гришуха, — повернулся мужик к сыну, — порты снимай. Сам буду бить за то, что запрет нарушил и привел сюда чужих.
Гришуха покорно развязал поясок на портах.
— Погоди, — остановил его Ордин-Нащокин и стал просить отца: — Не виновен парнишка! Ты его не бей. Кончится смута, разыщу вашего помещика, и возьму я твоего сына к себе в слуги. Учить его буду.
— Это как тебе угодно, господин, — ответил отец Гришухи, — но пока он мой сын, и я за него в ответе. Слово старших — закон, а он этот закон переступил, и за то должен быть наказан…
Как ни бился Ордин-Нащокин, не отстоял он Гришуху: побил его отец при всех. Не больно, да стыдно.
Томила Слепой судит
В тот же день под Ворончей, между Опочкой и Островом, случился большой бой. Иван Сергушкин со своей крестьянской армией напал на опочкинское дворянское ополчение и на стрельцов. Крестьяне шли в бой, как на Масленице хаживали — стеной на стену. Потеснили стрельцов, подобрели, пленных стали журить: зачем, мол, против своих идете, раненых собрали. Тут на них и ударила с двух сторон дворянская конница.
Коли наших погнали, бежать надо. На Масленице-то иначе не бывает. На Масленице-то, коли страшно, лечь можно. Лежачих на Масленице не бьют. Ну а тут другое дело. Тут — война. Показал врагу спину, убежать не успел — убьет. И крестьян убивали. С малым отрядом уходил со страшного поля Иван Сергушкин. Понял он, да поздно: одно дело — гонцов перенимать, другое дело — биться с государевым войском.
Донат услыхал про то, что Сергушкин бит, на рысях повел отряд к Острову, спеша соединиться с местными стрельцами. Стрельцов в городе не застал. Верные Пскову, они вышли дать бой дворянскому ополчению Опочки в чистом поле и столкнулись с ним грудь в грудь в шести километрах от города. Битва шла уже целый день. Атаковали дворяне, но пробиться к городу не могли.
Томила Слепой посоветовал Донату подойти к стану стрельцов Острова теперь же, ночью, и зажечь костры. Войско Опочки увидит, что и островичанам пришла большая помощь, испугается и повернет назад.
— Нет, — сказал Донат, — мне приказано не испугать, а разбить. Пусть мои люди сегодня отдохнут с дороги. На поле битвы мы придем завтра, когда дворяне втянутся в сражение, тогда-то мы и ударим.
Томиле понравилась твердость Доната, но он попытался отстоять свой план:
— Разбить мы разобьем дворян, да ведь в бою не только они — и наши люди погибнут.
Донат засмеялся резко, жестко:
— Что из того! Конечно, кого-то убьют… Но силы дает победа. Моя победа в Острове поднимет дух во Пскове.
Томила Слепой внимательно поглядел на Доната:
— Ты прав. Наша победа даст крылья Пскову.
Он сказал это медленно, тщательно, по слогам почти выговаривая слова «наша победа». Донат понял его и ответил столь же внушительно:
— Моя победа даст Пскову крылья, а вот что она мне даст? Меня считают чересчур молодым, а зря.
— Зря, — согласился Томила, но как-то не так согласился.
Утром воины Опочки первыми начали бой. Они решили схитрить. Пешее войско ударило в лоб, а дворянская конница пошла стороной, намереваясь за спиной островичан захватить город. Хитрость не удалась. Дворяне нарвались на свежий, сильный отряд Доната, были опрокинуты и рассеяны. Многие попали в плен.
И тут Донат выкинул такое, отчего Томила Слепой навсегда потерял к нему доверие.
Донат велел наполнить телегу дворянскими кафтанами, в телегу запрячь пленных и везти его, победителя, до самого Острова.
Томила попытался образумить парня, но Донат сказал ему сквозь зубы:
— Не мешай празднику, старик!
В Острове Донат изволил-таки пересесть на коня.
Колокола звонили в его честь. Хоть и не в его, а во славу общего дела, но Донат впереди ехал — его конь первым на цветы ступал.
Казнить дворян хотели, но Томила Слепой заступился:
— Возьмем во Псков. У нас тюрьма большая. Места на всех хватит. Посидят, образумятся. Дворяне народ хлипкий. Кто силен — тот им и друг. Вот побьем мы Хованского, будут нам правдой служить.
Донат стоял рядом с Томилой, одна рука на сабле, другая в бок уперлась, кренделем. Шапка польская, с перышком, кафтан дорогой, серебром расшит. А Томила — все тот же площадной подьячий. Кафтан с чужого плеча. Не плох, да под мышками заплаты, шапчонка облезлая, сапожки сбиты, из правого в дырке палец торчит. А ведь вся Псковщина, кроме Опочки, в его руках. Что значит бессребреник. О себе не помнит. Да где ж о себе думать, когда столько людей к нему едут с горем и радостью!
Тут же, на площади, едва решили дело с дворянами, кинулись к Томиле девица с парнем:
— Помоги! Хотят меня за немилого выдать, а я Пашу люблю, и он меня любит. — И парня своего дергает: поклонись, мол.
— А что ж твой Паша молчит?
— Робок он. Меня за богатого матушка с батюшкой сватают. А Паша говорит, что богатства у него нету, что мне той сытости не будет, какая будет у Федьки.
— Да любит ли он тебя?
— Люблю! — сказал Паша так тихо, что вся площадь ему поверила.
— Он любит, — подтвердила девушка. — Только он беден, а я за него хочу замуж, за любимого, а не за богатого.
— Во! — сказал Томила. — Право слово! Да что оно, богатство? Сегодня хоромы, а завтра пепел. А любовь и в огне не погибнет…
Разволновался Томила, на дщан опять забрался, крикнул:
— А есть ли поп, который на радостях, победы нашей ради, обвенчает, о мзде не думая, сей же миг, Пашу и…
— Настю! — крикнула девушка свое имя.
Толпа добродушно хохотнула. Объявился поп, свидетели. Повалили гурьбой любопытные в церковь. И Томила, прослезившись, хотел уж было на коня садиться, но тут вцепились ему в кафтан двое посадских мужиков изможденных, с глазами голодными и тоскливыми:
— Рассуди нас, Томила! Богом тебя заклинаем, рассуди!
— Я не судья, — сказал Томила, — но коли вы просите послушать вас — послушаю.
— Нет, ты нас рассуди! — сказал один из мужиков. — Как скажешь, так и будет. Мы от своей тяжбы устали и в нищету пришли.
— Говорите!
— Построил я новый забор, — начал один.
А другой вставил:
— Соседи мы.
— Построил я новый забор, — повторил первый, — а тут случись большой ветер. Забор и упади на его сторону, на его огород.
— А в огороде у меня огурцы росли, — вставил сосед. — Цвет был сильный, завязь хорошая. И все погибло.
— А он в отместку, — с яростью крикнул первый, — потоптал ногами мой огород! Да ладно бы — столько же, сколько забором помяло, а лишков сажени на две хватил.
— Обидно было! — крикнул с визгом второй. — Тебе бы стерпеть, а ты что сделал?
— Свиней я ему в огород пустил!
— А я тех свиней по пятачкам бил.
— Бил бы в бока, а то ведь по пятачкам. Она, бедняжка, посинеет, ногами дрыг — и готова. Сколько свинины собакам скормил! Кто ж дохлятину покупать будет? Но уж я отыгрался.
— Зверь! Зверь! Корова у меня к нему нечаянно зашла на огород — забор-то лежит, — а он ее загнал в катух[21].
— Загнал я ее в катух и чистой рожью целый день кормил, а потом погнал к нему на двор, а она, корова-то, лопнула!
— Ну а я…
— Хватит! — Томила Слепой поднял над истцами руки, словно хотел хлопнуть по мужикам так, чтоб вошли они в землю, как гвоздь в доску под молотком входит.
Сел Томила на дщан, обхватил голову руками и сидел так, будто ему в лицо плюнули. Молчала площадь, ожидая суда. И тогда Томила встал и сказал соседям:
— Идите и поставьте забор между дворами от кур и свиней, но не друг от друга.
И мужики вдруг заплакали, упали Томиле в ноги, поклонились людям, обнялись и пошли к своим дворам, разоренным неправыми судами и своею злобой.
А Томила, глядя им вослед, сказал людям:
— Москвичи били тверичей, владимирцы сожгли Киев, вы, островичи, бились с опочкинцами. А жить нам надо вместе, одной семьей. Никогда бы Псков не поднялся против Москвы, коли был бы на свете правый суд и коли всякое слово было право. За крепкими стенами Пскова укрывается от врагов не только земля наших дедов, но и вся Русская земля. Про то Москве надо помнить, и, прежде чем о своей корысти и своей чести думать, думать ей надо о нас, сторожах. Псков никогда не отложится от Русского государства, но он должен быть городом вольным, и люди в нем должны быть свободными. Псков выдержал двадцать шесть осад. А когда в осаде сидишь, московским умом жив не будешь. Самим надо кумекать.
