Мирза Хади Русва - Танцовщица
– Это вопрос веры, – заметил я. – Но позвольте мне вам сказать, что подобные убеждения не могут быть правильными.
– Я тоже так полагаю.
– Умные люди различают два вида грехов, – продолжал я. – К первому относятся те, от последствий которых страдает сам грешник; от грехов второго вида страдают его ближние. Мой слабый рассудок внушает мне, что грехи первого вида – это грехи малые, а второго – большие, хотя некоторые держатся противоположного мнения. Простить грехи, от которых пострадали другие люди, могут только сами пострадавшие. Вы, наверное, помните слова Хафиза:[92]
Пей вино, жги коран, и в Каабе огонь разводи,
В храм неверных ходи, но не мучай напрасно людей.
Запомните, Умрао-джан! Мучить людей – великий грех! Он не прощается, а если прощается, значит, – помилуй нас аллах! – провидение просто бездействует.
– Я грешница до корней волос, но даже я трепещу, когда думаю обо всем этом.
– А ведь вы, наверное, помучили немало сердец?
– Такое уж у нас ремесло. Мы и правда мучим людские сердца, но тем самым зарабатываем многие тысячи рупий и немало денег бросаем на ветер.
– Какое же возмездие грозит вам за это? – спросил я.
– Никакое! В мучениях, которые мы причиняем, есть своя сладость. Она целиком искупает нашу жестокость.
– Вот как вы оправдываетесь!
– Допустим, что некий господин увидел меня в каком-то общественном месте. Влюбился. Денег у него нет. Встречаться с ним просто так, задаром, я не могу. Он страдает, но я-то чем виновата? Другой господин хочет встречаться со мной и деньги предлагает. Но я связана с другим человеком, а этого принимать не хочу – ведь у меня тоже есть сердце. Он умирает с тоски. Опять худо! А я-то при чем? Приходят ко мне и такие господа, которые требуют, чтобы я их любила. А я их не люблю – любят не по заказу. Им больно от этого… и от моих туфель тоже.
– Всех их надо бы перестрелять, – сказал я. – Но скажите, ради бога, неужели вы считаете, что и я такой, как иные из этих господ?
– Избави боже! Вы живете сами по себе: ни вы никого не любите, ни вас никто не любит, и все-таки вы любите всех и все любят вас.
– Как же это получается? – удивился я. – Одно и то же и существует и не существует? Разве это возможно?
– Я не очень-то сведуща в логике, но все же считаю, что это возможно в том случае, если одно и то же явление имеет два вида. Так и любовь. Одна любовь управляется рассудком; другая – безрассудна.
– Например?
– Пример первой любви – паши с вами отношения. Именно так любите вы меня, а я вас.
– Ну, о том, как я кого люблю, лучше знать моему сердцу; а как любите вы, видно из ваших признаний. Пойдем дальше. Второй пример?
– Что касается нас с вами, то если вы и не любите меня самое, так, должно быть, сострадаете мне в моих горестях. А примером второй любви может служить любовь Кейса к Лейле.
– К чему вытаскивать на свет божий столь древние предания?
– Ну, тогда… Например…
– Не надо примеров, – сжалился я над нею. – По этому поводу мне вспомнились такие стихи. Послушайте:
Пораженный любовью живет у несчастья под боком,
Даже гибель другого не служит безумцу уроком
– Да, нечто подобное случилось в Калькутте.
– Зачем идти так далеко? А разве в Лакхнау таких случаев не бывало?
– На свете все может случиться…»
– Это верно… Я как-то раз слышал, что вы жили в доме у Акбара Али-хана, – вспомнил я.
– Послушайте, что я расскажу. Когда наваб выиграл дело в суде после первого слушания и мне пришлось от него прятаться, Акбар Али-хан привел меня к себе. Я прожила у него несколько лет. В то время три человека ошибочно полагали, что я поселилась там навсегда.[93] Один был сам Акбар Али, другой – его жена, а имя третьего я вам не назову.
– Хотите, я сам назову его? – предложил я.
– Вы думаете, это был Гаухар Мирза?
– Нет.
– Тогда кто же? Ну, говорите! – настаивала Умрао-джан.
– Скажите сами.
– О, вы меня так не поймаете! Ловите других.
– Да я и не думаю вас ловить. Давайте я напишу на бумажке, кто был этот третий, и покажу ее вам после того, как вы его назовете.
– Согласна!
– Ну, говорите, – сказал я, написав два слова на бумажке и сложив ее.
– Третья была я сама.
– Смотрите, у меня написано: «Вы сами».
– Ах, Мирза-сахиб! Ловко же вы отгадали!
– Благодарю вас! Так что же было дальше?
– Что было дальше? Слушайте.
– Вначале, – продолжала свой рассказ Умрао-джан, – он поселил меня в небольшом домике, который примыкал к его дому; они сообщались маленькой дверцей. Это был плохонький саманный домишко. Крохотная веранда, перед ней крытый соломой навес, напротив другой, под ними два очага, – вот вам и кухня! Другие комнатушки в домике были столь же убоги.
Здесь я должна была жить и здесь же любили собираться закадычные друзья хозяина. Среди них был один деревенский староста – шейх Афзал Хусейн. С первой же встречи он начал величать меня невесткой. Его неотесанность очень раздражала меня. Он надоел мне тем, что то и дело требовал бетеля. Бывало, только и слышишь: «Невестушка, не угостишь ли бетелем?» Можно выносить это день, другой, но где-то есть же предел терпению! Кончилось тем, что я просто поставила перед ним свою шкатулку с бетелем, но с этого дня мне самой пришлось от нее отказаться: он целиком завладел ею, словно законным наследством. Бетель он готовил на редкость нечистоплотно – смотреть было противно. В чашечки с соком каттха и с известью он залезал прямо пальцами и в довершение всего потом облизывал их. Заметив это, я поневоле стала ограничиваться одними бетелевыми орешками да кардамоном; но он и на них готов был руку наложить.
Другой человек, некий Ваджид Али, являлся большей частью к обеду. Сейчас я уж не помню точно, но, кажется, он был шурином Акбара Али. Отличался он тем, что шутил до крайности непристойно.
Кроме этих двоих, у Акбара Али было множество близких друзей, в большинстве заядлых сутяг. Они день и ночь готовы были проводить в спорах, но когда являлся Мирза-сахиб, у них устанавливалось нечто вроде перемирия.
Прожив в этом доме всего несколько дней, я почувствовала себя безмерно усталой и уже склонялась к тому, чтобы устроиться где-нибудь в другом месте, как вдруг в один прекрасный день все разъехались: Акбар Али-хан отправился в Файзабад по какому-то судебному делу, Афзал Хусейн уехал к себе в деревню. Мой домик опустел, дверь его была заперта на цепочку, я сидела одна. Вдруг открывается дверца из женской половины дома Акбара Али, и ко мне входит супруга хозяина. Волей-неволей пришлось с ней поздороваться. Во дворике был устроен помост для сиденья, рядом стояла моя кровать. Хозяйка долго стояла молча, пока я не сказала:
– Садитесь, пожалуйста.
Тогда она села.
– Чем я обязана тому, что вы милостиво пожаловали сюда? – спросила я.
– Не нравится тебе это, я уйду, – сказала она.
– Что вы! Вы в своем доме. Это вы можете приказать мне уйти.
– Ладно, не притворяйся! Если дом мой, так он и твой тоже, а лучше сказать – ни мой, ни твой, а хозяина.
– Ну нет! Дом и его и ваш, – возразила я. – Храни господь вашего хозяина!
– Ты тут сидишь одна, а я тоже живой человек. Что ж не зайдешь? Или господин не велит?
– Не такой уж он мне господин, чтобы я ему во всем подчинялась. Мне только нужно было получить ваше разрешение, а раз вы его дали, я готова пойти к вам.
– Тогда пойдем, – сказала она.
– Пойдемте, – согласилась я.
Вошла в большой дом, гляжу – чего только не дал аллах хозяевам! Медные кастрюли, котлы, кувшины для воды, горшки, котелки, большие кровати с пологами, деревянные столики, всевозможные ковры, – но нигде никакого порядка. Во дворике там и сям валяется мусор. Рядом на кухне служанка – бува Амиран, – что-то стряпает, а мухи вокруг так и жужжат. На нарах, где обычно сидят домочадцы, красные пятна – видно, когда жевали бетель, сплевывали куда попало. Кровать хозяйки завалена каким-то хламом.
Служанка принесла шкатулку с бетелем и поставила перед хозяйкой; от одного вида этой шкатулки меня стало мутить, – до того была заляпана крышка соком каттха и известью. Хозяйка приготовила мне бетель, но я зажала его в кулак и хотела было отвлечь ее внимание разговором, как вдруг с улицы вошла какая-то старуха. Она села прямо на пол и, указав на меня, спросила хозяйку:
– Кто это?
– А тебе какое дело? – ответила та.
Я промолчала, а старуха снова обратилась к хозяйке:
– Ой! Будто я не знаю.
– Матушка, – не выдержала я, – если сама знаешь, так к чему спрашивать?
– Ишь какая! – обиделась старуха. – Я не с тобой разговариваю. Я свою невестушку спрашиваю. С тобой-то я и словом перемолвиться не посмею. Ты – важная птица.
Я пристально посмотрела ей в глаза, но смолчала. Вместо меня ответила хозяйка:
– Ах ты, старая! Из-за пустяка уже вся ощетинилась.
