Мирза Хади Русва - Танцовщица
– Ну, разве я не говорила, что это она?
– Ах, моя Амиран! – воскликнула вторая женщина и прильнула ко мне.
Обе мы, мать и дочь, зарыдали и долго не могли успокоиться. Но вот подошли две другие женщины и разъединили нас. Тогда я стала рассказывать им обо всем, что со мной случилось. Мать слушала меня и тихо плакала. Остаток ночи мы просидели вместе. Под утро я попрощалась с матерью. Она проводила меня взглядом, полным тоски, – этот взгляд мне не забыть до самой смерти! Как ни хотелось мне остаться, пришлось уходить.
День еще не настал, когда я возвратилась к себе. На это утро было назначено мое повторное выступление, но, придя домой, я послала слугу вернуть полученную плату и сказать, что я нездорова. Отец жениха все же прислал мне половину денег обратно. Что тогда творилось со мной, известно лишь господу богу! Заперев двери, я весь день пролежала в слезах.
На следующий день довольно поздно вечером ко мне явился смуглый молодой человек лет двадцати – двадцати двух в тюрбане и в одежде, напоминающей военную. Я приготовила хукку, хотела было предложить ему бетель, но шкатулка для бетеля оказалась пустой. Позвав служанку, я тихонько велела ей сходить на базар и принести все, что нужно. В этот час больше никого не было в доме; в комнате остались лишь мой гость да я. Бросив на меня такой взгляд, что я содрогнулась, он спросил:
– Это ты вчера выступала на свадьбе?
– Да, – ответила я и взглянула на него.
Мне показалось, что глаза у него налились кровью.
– Хорошо ты ославила нашу семью! – произнес он, опустив голову.
Сомнений не осталось – то был мой брат.
– Божья воля, – отозвалась я.
– А мы-то считали, что ты умерла! Но ты все еще жива.
– Вместо смерти мне была уготована бесславная жизнь. Хоть бы дал мне бог умереть поскорее!
– Верно! Смерть в тысячу раз лучше, чем такая жизнь. Тебе давно бы надо сгореть со стыда. Почему ты не выпила чего-нибудь и не уснула навеки?
– Сама я до этого не додумалась и никто мне такого доброго совета не подал.
– Будь у тебя хоть капля стыда, ты никогда не приехала бы в наш город, а раз уж приехала, то не пошла бы на свадьбу в родные места.
– Тут я промахнулась. Но почем я знала, куда меня приглашают?
– Пусть так. Теперь-то ты знаешь?
– Знаю. Ну и что же?
– «Ну и что же»? – Его душил гнев. – «Ну и что же»? А вот что!
Он выхватил нож и бросился на меня. Скрутив мне руки, он уже приставил нож к моему горлу… Но тут вернулась с базара служанка. Увидев, что творится, она завопила:
– Эй! На помощь! Госпожу убивают!
Брат отвел нож от моей шеи и выпустил мои руки.
– Как могу я убить женщину? – проговорил он. – Хотя разве это женщина? Дрянная шлюха!.. – И он заплакал, стиснув зубы.
В начале нашего разговора я плакала, но, когда он приставил нож к моему горлу, смертельный ужас поразил меня в самое сердце, и я оцепенела. Теперь же, когда он отпустил меня и заплакал сам, из глаз моих снова потекли слезы.
Служанка покричала еще немного, но, увидев, как обернулось дело, слегка успокоилась. Я сделала ей знак замолчать, и она тихо отошла в сторону.
Когда мы оба выплакались, брат сказал, сложив руки:
– Ладно уж! Только уезжай отсюда.
– Уеду завтра же. Но прежде позволь мне еще раз увидеть мать.
– Нет, хватит! Прости уж. Теперь выбрось все это из головы вон. Вчера мать позвала тебя к нам в дом. Жаль, меня не было. Я бы этого не допустил, сразу бы покончил… А теперь по всему околотку пересуды пошли.
– Ты же видел: за свою жизнь я не боюсь, но я о тебе забочусь. Береги себя ради своих детей… Что ж, так тому и быть. Если останусь жива, может когда-нибудь снова услышу о вас.
– Только, ради бога, никому о нас не рассказывай!
– Хорошо.
Он встал и ушел, а я осталась во власти тоски. Да еще служанка начала приставать ко мне: «Кто да кто это был?»
– К танцовщицам ходят сотни людей, – ответила я. – Кто бы он ни был, тебе какое дело?
Кое-как я отделалась от служанки, потом легла. Всю ночь я проспала тяжким сном, а утром, поднявшись, стала готовиться к отъезду в Лакхнау. Уже вечерело, когда я наняла повозку и тронулась в путь.
19
Прибыв в Лакхнау, я остановилась у Ханум. Тот же Чаук, та же комната, та же и я… Но из прежних моих завсегдатаев кто уехал в Калькутту, кто переселился в другие места. В городе были новые порядки, новые законы. В имамбаре наваба Асафуддаулы устроили казарму; со всех сторон ее обнесли валами. Всюду появлялись новые широкие улицы; старые переулки мостили камнем; реку и каналы чистили и углубляли – словом, прежнего Лакхнау было не узнать.
Несколько месяцев я провела у Ханум, потом под каким-то хитроумным предлогом сняла себе комнату и стала жить одна. Потрясения последних лет очень повлияли на Ханум. Она теперь совершенно безучастно относилась ко всему окружающему. Перестала забирать себе доходы даже тех танцовщиц, которые оставались при ней, не говоря уж об отделившихся. Вот почему она не выказала неудовольствия, когда я стала жить самостоятельно. Каждые два-три дня я навещала ее, свидетельствовала ей свое почтение и уходила.
Как раз в это время ко мне воспылал любовью наваб Махмуд Али-хан. Сперва он просто приходил каждый день, потом приставил ко мне своего слугу и, наконец, возжелал совершенно отгородить меня от всех прочих моих знакомых. Но разве мыслимо было, чтобы я, живя в Лакхнау, отказалась видеть старых друзей?
Раскусив наконец, что за птица этот наваб-сахиб, я попыталась порвать с ним. Тогда он подал на меня жалобу в суд, утверждая, что мы с ним якобы состоим в браке. Вот беда со мной стряслась! На эту тяжбу мне пришлось истратить тысячи рупий. Суд вынес решение в пользу наваба, и мне поневоле пришлось скрываться от него. Немалое время я выходила из дома только тайком. Потом мой поверенный посоветовал мне подать прошение о пересмотре приговора. Дело слушалось во второй раз, и наваб проиграл его. Тогда он сам подал жалобу в верховный суд, но и там дело решилось не в его пользу. Тут он стал преследовать меня угрозами.
– Убью! Нос отрежу! – запугивал он меня.
Мне пришлось нанять дюжину слуг-телохранителей, которые сопровождали меня куда бы я ни пошла. Все это мне ужасно досаждало. В конце концов я подала жалобу в уголовный суд. Свидетели подтвердили, что наваб действительно преследует меня, и судья взял с него письменное обязательство оставить меня в покое. Теперь я стала ходить по городу свободно. Шесть лет тянулись эти тяжбы, – я жила как в тисках, и лишь с божьей помощью удалось мне с ними развязаться.
В ту пору, когда я боролась в судах с навабом-сахибом, в качестве моего поверенного выступал некий Акбар Али-хан. Ходатай по делам, пронырливый и бесстрашный, он не чурался недозволенных средств, мастерски изготовлял подложные документы, как никто умел возбуждать дутые судебные дела и вводить в заблуждение суд. Он оказал мне неоценимые услуги во всех моих тяжбах. Сказать по правде, если бы не он, мне не одолеть бы наваба.
Мы с навабом никогда не состояли в браке, так что я говорила чистейшую правду, но в судах, чтобы доказать даже очевидную истину, нередко приходится прибегать к помощи лжесвидетелей. Мой противник предъявил мне совершенно беспочвенные требования, но дело обставил так, что не к чему было придраться. Он представил двух «свидетелей» нашего мнимого брака. То были два маулви. И какие! У каждого на лбу синяки от усердных поклонов, оба в огромных чалмах, на плечах шерстяные плащи, в руках четки, на ногах сандалии… По всякому поводу они твердили по-арабски: «Аллах изрек… Пророк изрек…» Только взглянув на них, судья в душе уже вынес решение; да и никакой добропорядочный человек не смог бы заподозрить их во лжи и обмане. Один утверждал, что он был свидетелем брака со стороны жениха, другой – со стороны невесты. Но правда есть правда, а неправда – неправда. Во время перекрестного допроса они сбились. Другие свидетели наваба совсем запутались, так что из-за этих самых свидетельств наваб и проиграл свое дело в верховном суде. А в уголовном всех моих свидетелей подобрал и подготовил Акбар Али, и те-то уж не спутались ни разу.
Акбар Али-хан долгое время бывал у меня и относился ко мне как настоящий друг. Он не брал с меня ни пайсы, большe того – сам истратил много денег на ведение моих дел. Бесспорно, он по-своему любил меня, Я убедилась на собственном опыте, что человек, как бы он ни был плох, не может быть плохим во всем до конца. Что-нибудь в нем да найдется хорошее. Вы, наверное, слышали, что в древности иные разбойники много помогали тем, к кому были расположены. Прожить всю жизнь, не испытав никаких добрых чувств, по-моему, невозможно: если человек ко всем относится плохо, ради чего он живет?
Пока я судилась с навабом, я не пускала к себе незнакомцев – не дай бог гость окажется его соглядатаем и чем-нибудь мне навредит! Акбар Али-хан являлся ко мне прямо из суда. Здесь, у меня, он совершал вечерний намаз, сюда же ему приносили из дому ужин. Как я ни настаивала, чтобы он перестал требовать пищу из дому, он не соглашался. В конце концов мне волей-неволей пришлось умолкнуть. Правда, он не отказывался и от моих угощений, а я нередко ела вместе с ним то, что ему приносили. Глядя на него, я сама стала совершать намаз ежедневно. Акбар Али-хан особенно любил выполнять все обряды и обычаи, связанные с поминовениями по Хасану и Хусейну, Во время рамазана и мухаррама он успевал совершить столько добрых дел, что их с избытком хватало на то, чтобы искупить его грехи за весь год. Не знаю, правильно или нет, но он был убежден, что так и следует делать.
