Мирза Хади Русва - Танцовщица
– Верно, верно! – подхватила Амиран. – Вот ведь как бывает! Не знаю я, что ли?
– Да, бува, жены и содержанки так друг к дружке относятся, что лучше им жить порознь, в разных домах. Впрочем, когда и в другом доме живешь, все равно не всегда убережешься от пакостей. Взять к примеру меня. Та мерзкая грошовая девка чем-чем только не старалась мне навредить. Я то и дело находила у себя под подушкой то бумажку с молитвой, то амулет, то колдовские кружочки, то какие-то рисунки…
– Да как же вы ее в свой дом-то пускали?
– Ах, бува! Ведь я ее наняла в служанки. Почем я знала, что у них выйдет с хозяином? Как узнала, сразу же выставила.
– Ну, бегам! Скажу, как перед богом: хорошо она вам послужила!
– Чего лучше! Мужа у меня отбила. Теперь-то мне все равно, дело прошлое… А та старуха, что давеча пришла, кто она такая, как бы ты думала? Было времечко, когда она тоже с моим мужем жила.
– Не может быть, бегам-сахиб! – усмехнулась Амиран.
– Что я, врать буду? А не то с чего бы тогда она стала твердить, «я, мол, с вами посчитаюсь»?
– Невестушка! Тогда тебе тем более не следовало ее бить, – сказала Амиран молодой хозяйке. – Свёкров грех, да – туфлями!
– Э, бува! Какое им до этого дело, молодым-то? – проговорила старая бегам. – По правде сказать, мне тоже это совсем не понравилось. Я ей, невестке-то, прямо в глаза скажу: уж раз она нынче из-за какой-то шлюхи не задумалась отшлепать туфлями ту, с кем свекор грешил, так завтра поднимет руку и на свекровь.
– Что вы! Упаси боже! – всполошилась Амиран, но тут же добавила: – А впрочем, кто ее знает!
Так обе старухи терзали бедную молодую женщину до тех пор, пока она не разрыдалась. Я сидела как на угольях, прямо руки чесались вцепиться старухам в рожи.
– Ай-ай! Какой гнев! – засмеялся я.
Умерь свой пыл, попей воды!
Ведь так недолго до беды.
– Но, Мирза Русва! Ведь было от чего рассердиться! Так унижать человека – бесчеловечно!
– А по-моему, вам вовсе не стоило сердиться, – сказал я. – Старухи были правы; а бедная соседка пострадала напрасно. Вот мое мнение, все равно, нравится оно вам или нет.
– Эх, Мирза-сахиб, нечего сказать, справедливо вы судите!
– Мне кажется, вполне справедливо, – сказал я. – В этом случае вы тоже не были виноваты. Вся вина падает на жену Акбара Али.
– Чем же она, бедная, провинилась?
– А вот чем. Если бы моя жена выкинула такую штуку, я тут же велел бы позвать паланкин и отправил бы ее обратно к родителям, чтобы мне полгода лица ее не видеть… Ну ладно, хочу вас спросить вот о чем. Что сказал Акбар Али-хан, когда узнал об этой перепалке?
– Долго кричал и бранил старуху соседку. Сказал: «Смотрите! Чтобы эта старая ведьма не появлялась у нас в доме!» Несколько месяцев ее не было видно. А когда приехал старый хан-сахиб, его отец, она опять зачастила. Ему обо всем рассказали, и он долго гневался на жену Акбара Али-хана.
– Старик был в здравом уме? – спросил я.
– В здравом ли уме, или уже из ума выжил, но только старуха соседка умела на него влиять. Поэтому он и держал ее сторону. Да и почему бы ему не поддерживать ее, раз она когда-то была его подружкой?
– Значит, он вел себя благородно, не правда ли? – заключил я. – Так! А теперь скажите мне еще кое-что. Эта старуха, она в молодости была танцовщицей? Или она родилась в хорошей семье? И кто была бува Амиран?
– Старуха соседка родилась в семье какого-то ничтожного чесальщика хлопка. Еще в юные годы она сбилась с пути. А бува Амиран родилась в деревне; дом ее неподалеку от Сандилы. У нее был сын, он тоже служил у старого хана-сахиба; а дочка была где-то замужем.
– А со старым ханом-сахибом у этой Амиран ничего не было?
– Нет, говорю как перед богом. Амиран была очень порядочная. Весь околоток знал, что, овдовев, она сразу же поступила в служанки, и с той самой поры никто ее ни в чем дурном не замечал.
– Так; все ясно, – сказал я. – Ну, а теперь вы спрашивайте меня, о чем хотите.
– Вы словно решаете какое-то судебное дело…
– И очень важное, – подтвердил я и продолжал: – Я считаю, что все женщины делятся на три типа: первый – добродетельные, второй – развратные и третий – продажные. Женщины второго типа делятся на две разновидности: одни тщательно скрывают свои грешки, другие предаются разврату совершенно открыто. С добродетельными могут встречаться лишь те женщины, которые сами не запятнали свое доброе имя. Разве вы не знаете, что на долю этих бедняжек, которые весь свой век сидят взаперти, в четырех стенах, выпадают тысячи всяческих неприятностей? В свою лучшую пору мужчина повсюду находит друзей, но горести жизни с ним делят именно эти несчастные.
Пока муж молод и богат, он обычно развлекается с другими женщинами на стороне, но когда приходит старость или бедность, его никто и знать не хочет. Тут и настает пора жене выносить всяческие тяготы и терпеть дурное настроение мужа. Так не порождает ли это в добродетельных женах какой-то им одним присущей гордости? Эта самая гордость и заставляет их глубоко презирать женщин легкого поведения и считать их в высшей степени подлыми. Сам бог прощает грехи за молитву и покаяние, но добродетельные женщины никогда не прощают.
Есть и другая причина. Как ни хороша собой, как ни добронравна и благовоспитана жена, часто приходится видеть, что глупый муж, увлекшись продажными женщинами, которые и внешностью и во всех остальных отношениях во много раз хуже его жены, бросает ее либо на время, либо даже навсегда. Поэтому у жен рождается подозрение, которое потом переходит в уверенность, что гулящие женщины знают какие-то тайные колдовские средства, при помощи которых помрачают рассудок мужчин. Само это убеждение можно считать своего рода добродетелью: ведь и страдая из-за своих мужей, верные жены не осуждают их, но всю вину валят на дурных женщин. Что может ярче свидетельствовать о глубине их супружеской любви?
– Все это правильно; но отчего же так глупеют мужчины?
– Причина в том, что человеку свойственна жажда новых ощущений, – объяснил я. – Однообразная жизнь приедается, как бы она ни была хороша. Мужчине хочется хоть какой-то перемены. В общении с продажными красавицами он вкушает новые наслаждения, какие ему и не снились раньше. Но и тут он не удовлетворяется одной связью и в поисках новизны каждый день стучится в новые двери.
– Не все же мужчины такие, – сказала Умрао-джан.
– Да, – согласился я. – И вот почему. Законы общественной нравственности клеймят позором таких мужчин. Того, кто предается разврату, осуждают его родные и близкие, друзья и приятели. Страх перед общим мнением сдерживает человека; но, случись ему попасть в круг развратников, они своими рассказами о всяческих наслаждениях возбудят в нем столь неудержимую страсть, что весь страх улетучится из его сердца. Кто-кто, а вы, должно быть, хорошо знаете, до чего стараются избежать огласки все те, что в первый раз приходят к танцовщице. Они лишь о том и думают: «Как бы кто не увидел, как бы кто не услышал». Не только при свидетелях, но даже наедине с женщиной не смеют они и слова вымолвить. Однако их застенчивость вскоре исчезает бесследно, и на смену ей является полнейшее бесстыдство. Что же дальше? Они среди бела дня с шумом врываются в комнаты к танцовщицам на самом Чауке. Они кичатся тем, что катают танцовщицу в коляске с поднятыми занавесками, что ходят с ней рука об руку на гуляньях и зрелищах и тому подобное.
– Верно, но в городах все это вовсе не считается постыдным, – заметила Умрао-джан.
– В особенности в Дели и в Лакхнау, – согласился я. – Вот чем объясняется упадок обоих этих городов. В деревнях и селах редко встретишь таких порочных людей, которые совращали бы молодежь. Кроме того, там танцовщицы не име-Ю1 столь большого веса, как в городах, а потому во всем покорны местной знати и землевладельцам, которых очень боятся. Ведь не только их пропитание, но сама жизнь зависит от этих богатых и всевластных людей. Да и отпрысков их они поэтому принимают с большой опаской. А в городах – свобода; кто там считается с чужим мнением? Вот и получаются такие плоды!
– Но уж если деревенский житель собьется с пути, он никакого удержу не знает!
– И вот почему, – отозвался я. – Для деревенских подобные удовольствия – сущее откровение. Когда им доводится такого отведать, они увлекаются сверх всякой меры. А горожане об этом хоть немного да наслышаны и потому никогда не предаются этому столь самозабвенно.
20
– Да! – вдруг вспомнил я. – А куда девалась ваша воспитанница? У нее было такое чудесное имя.
– Абади?
– Да, Абади. Она ведь была очень хорошенькая. Я видел ее в те времена, когда ей было лет десять – двенадцать. Потом она, наверное, расцвела, стала еще краше.
– Мирза-сахиб! У вас хорошая память.
– При чем тут память? Она действительно обещала стать очаровательной женщиной. Я сам, глядя на нее, всегда думал: была бы ты взрослой девушкой!..
