Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

Повисла тишина. Петер сглотнул набежавшую в рот слюну:

— Ты ведь… научишь меня всему этому, правда?

— Конечно, юноша, но лишь при одном условии.

— При каком же?

— Если ты не будешь ничего бояться и всё твоё естество, все твои помыслы будут направлены на достижение одной цели — величия нашей Святой церкви, — торжественно произнёс коадъютор.

— Иначе я не оказался бы здесь, брат Гийом.

— Верю, верю, Петер. Поэтому делай то, что должен, и свершится, чему суждено [95]. Я уже после возвращения от северных дикарей изучил язык московитов, потому что мне предстояло нести им свет католической веры. И теперь знаю его настолько совершенно, что они видят во мне своего. И это в течение одного года. Всё во славу божью, и ты тоже сможешь совершить невозможное, если очень захочешь!

Брат Гийом сделал глубокий вдох и шумно выдохнул, закрыв глаза.

— Итак, Петер, мы с тобой говорили о том, что скоро в Москву приедет твой помощник. Ты запомнил его имя?

— Да, брат Гийом, — спокойно ответил Петер, — это Сеорас Макдугал. Я всё помню.

— Хорошо. Ты знакомства с ним не скрывай, но и к царскому двору не приводи. Будто приехал он по тем же делам, что и ты — налаживать торговые связи. И знай: как бы ни было тебе трудно, я всегда рядом и приду на помощь. Но лучше, если такой необходимости не возникнет. Прощаться не будем, просто каждый пойдёт туда, куда ему надо.

Брат Гийом и Петер, не прощаясь и не говоря больше ни слова, разошлись в разные стороны.

Глава 11

ТАЙНОПИСЬ

Москва, весна 1572 года

Однажды утром Егорка застал в приказе Ивана Трофимовича читающим какой-то свиток. Тот так увлёкся, что, кажется, не замечал ничего вокруг. С тех пор как Егорка научился читать, у него при виде любого свитка или книги прямо зуд начинался: до ужаса хотелось узнать, что там написано. Ему уже не раз доставалось от окольничего за неуместное любопытство, и даже степенный Глеб как-то раз отвесил звонкий щелчок в лоб, но ничего поделать с собой Егорка не мог.

Вот и сейчас, видя, что окольничий весь погрузился в чтение, подошёл неслышно и заглянул в свиток. И его лицо тут же разочарованно вытянулось: понять, что написано, было совершенно невозможно. Письмо оказалось не русским и не немецким, а непонятно каким. Егорка даже засомневался — а буквами ли оно написано? На первый взгляд казалось, что это просто какие-то каракули, вроде как ребёнок бездумно водил пером по бумаге. Не оборачиваясь, окольничий спросил:

— Что, непонятно?

Зря, выходит, Егорка думал, что тот его не заметил. Получается, заметил и нарочно дал заглянуть в свиток.

— Не понятно.

— А вот чтобы не лез, куда не просят, подставляй лоб.

Вздохнув, Егорка наклонил голову: что ж поделаешь, виноват, так виноват. Но Иван Трофимович щёлкать его по лбу не стал и лишь сказал:

— Иногда неуместное любопытство человеку жизни стоит. Помни об этом.

Спокойно так сказал, но почему-то проняло Егорку на этот раз лучше, чем любой, даже самый сильный щелчок. Видно, понял Иван Трофимович, что щелбаны и даже розги не помогут унять ребячье любопытство. И произнёс эти слова как-то по-особенному, доходчиво.

— В послании этом нет ничего тайного, — продолжил окольничий, — да и не понял бы ты ничего, даже если бы день над ним просидел, потому как написано оно по-особому. Как раз, чтобы такие, как ты, любопытные, не лезли.

— А если нет ничего тайного, зачем его по-особому писать?

— Верно, незачем. Сейчас незачем. Но я требую, чтобы все послания писали тайнописью. А то ведь вдруг отправитель считает, что ничего заслуживающего внимания в письме нет, а на самом деле есть.

— Как так может быть?

— Очень просто, Егор. Человек на своём месте видит как бы маленький кусочек картинки, и ему кажется, что там ничего особенного. Другой на своём месте — то же самое. А когда все эти кусочки собрать воедино, то и получается целая картинка. И видит её только тот, кто собрал все кусочки. Понятно?

— Не очень.

— Ну тогда слушай дальше, — вздохнул окольничий, — вот, к слову, зрячий человек привёл трём слепым лося и велел сказать, что это такое. Один ощупал морду и сказал, что это лошадь, второй ощупал рога и сказал, что это соха, а третий…

Тут Иван Трофимович задумался.

— Э-э-э… третий ощупал… ну, скажем, хвост, и сказал, что это баран. А на самом деле это не то, не другое и не третье. Это лось.

— Разве у барана и лося похожие хвосты?

— Не спорь. Немного похожи. Но не в этом дело. Я думаю, ты понял.

— Ну, понял.

— Так вот и я как зрячий из этой притчи. Вижу лося целиком. И хочу, чтобы те, кто перехватит послание, оставались слепыми. Чтобы не видели даже малого кусочка всей картины. Для того и пишут мне всегда тайнописью.

— Я понял. Больше не буду смотреть.

— Вот как раз сейчас ты и будешь смотреть, — сказал окольничий, — но не всё, а только то, что я покажу. А для этого надо… Что для этого надо, Егор?

— Для этого мне надо научиться понимать тайнопись.

— Верно. Сегодня и начнём. Пора тебе полезным делом заняться, довольно пол мести вместе с этими бездельниками.

Он кивнул головой в сторону входящих в помещение приказа писцов.

— Сейчас, только ответ напишу, сразу и займёмся.

Егорка присел на скамью рядом с окольничим, и на этот раз тот его не гнал и листы не отворачивал. А когда стал писать ответ, Егорка ничего разобрать не мог. Казалось, Иван Трофимович водит пером без всякого порядка. Иногда Егорке чудилось, что он начинает различать некоторые буквы, но они тут же терялись в затейливой вязи кривых линий, проводимых почти без отрыва пера от бумаги.

Наконец он закончил писать ответ, посыпал бумагу мелким сухим песком, потом стряхнул его, сдул пыль, и, свернув письмо в трубку, перевязал толстым шерстяным шнурком. Крикнул:

— Глеб!

Тот подошёл степенно, неторопливо. Видно было, что он у окольничего на особом счету и слово "бездельник" к нему совершенно не относится.

— Запечатай сургучом да отправь в Белоозеро.

Глеб молча кивнул, взял у него из рук свиток и удалился так же степенно, как и подошёл.

— А мы с тобой, отрок неразумный, сейчас займёмся тайнописью.

Иван Трофимович принёс чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и вывел на нём букву "аз". Но не уставом или полууставом, а какой-то особенной прописью, с волнистыми линиями и завитушками.

— Что видишь?

— Аз, — ответил Егорка.

Окольничий снова склонился над бумагой и стал водить по ней пером, перекрывая новыми письменами прежнюю "аз". Остановившись, повернул лист к Егорке:

— А теперь что?

На бумаге была дикая мешанина кривых линий, которые пересекались и накладывались одна на другую. Очень похоже на послание, которое читал окольничий перед приходом Егорки.

— Непонятное что-то. Не могу разобрать.

— Здесь написано "аз есмь альфа и омега". Откуда это, знаешь?

— Не знаю.

— Дубина! Это Откровение Иоанна Богослова. Означает: "Я есть начало и конец".

— Теперь буду знать.

— Погляди ещё раз на бумагу. Различаешь буквы?

Егорка стал вглядываться в замысловатую надпись, и — о чудо! — он вдруг стал узнавать отдельные буквы. Правда, если бы Иван Трофимович не сказал ему, что здесь написано, он бы ни за что не догадался.

— Кажется, различаю…

— Кажется ему… Надо, чтобы не казалось, а сам, без помощи различал. Понятно, как это делается?

— Что ж тут непонятного? Одна буква пишется поверх другой, и они так переплетаются, что с непривычки прочитать написанное невозможно.

— Верно. Вот ты и учись читать то, что другие не видят. И сам учись так писать. Тут моя помощь тебе не нужна. Главное — побольше самому писать или читать написанное. Глеб тебе поможет, я ему скажу, чтобы не прогонял.

— Хорошо, Иван Трофимович.