Слав Караславов - Низверженное величие
В последнее время молодые военные все чаще про износили и обдумывали слово «судьба». Начиная от «судьбоносности», всегда сочетающейся со страной, и кончая личной участью каждого. Постепенно в их рассуждениях все больше утверждалась мысль, что никто не может избежать своей судьбы. Где-то кто-то ведет строгий учет каждого земного жителя и, подобно неграмотному хозяину, черточками помечает на двух концах пастырского посоха добро и зло. Борис стал фаталистом и верил в этого неизвестного неграмотного хозяина, но, несмотря на все, никто не мог его разубедить, что человек во многих отношениях сам ведет, то путая, то исправляя, свои мелкие дела. Таков и случай с отцом. Правда, это не пустяк. Согласие быть министром поставило бы все семейство на иное место в обществе. Он, Борис, был бы уже не сын богача Константина Развигорова, а сын министра, и его начальники должны были бы считаться с этой переменой. Сколько министров в Болгарии? Не каждый может стать министром, надо либо иметь влиятельную поддержку, либо такие исключительные, феноменальные способности, которые, несмотря ни на что, обеспечат их обладателю карьеру. Второе редко бывает в странах, подобных нашей. Чаще случается первое. И это знают все, от начальников до пастухов. Чтобы тебя назначили бить в общинный барабан, староста должен быть твоим родственником или другом. За красивые глаза никогда не пригласят к государственному столу. В этом Борис давно убедился. Еще когда поступал в военное училище, понял, в чем секрет преуспевания в обществе. Его приняли потому, что знали, кто его отец. Бориса всегда ставили в пример, потому что знали, кто его отец. Ныне отец отказался от дела, которое ему предложили первые люди страны, следовательно, и начальники Бориса сделают соответствующие выводы. Борис не мог совладать с собой и спросил:
— И почему ты на это решился?
— По многим причинам. Одна из них: лучше остаться с нечистыми деньгами, чем заниматься нечистыми политическими делами… И во-вторых: правительство долго не удержится…
— А почему тебя интересует, удержится ли оно и как долго?
— Интересует потому, что я всю жизнь дорожил именем, авторитетом, и чтобы в мгновение превратиться теперь в грязную тряпку — этого я себе не могу позволить…
— А другие, которые дали согласие?
— Каждый отвечает за себя, сын…
— Но ты разве не отвечаешь и за нас? Почему ты не подумал об этом?
— Вы достаточно взрослые, чтобы самим думать о себе… Мне остаются заботы о матери, о Диане и о себе… В этом году Александра заканчивает учение и, если не выйдет замуж, начнет работать и тогда… Только о Диане мне надо еще заботиться…
Он поглядел на меньшую дочь, и голос его смягчился:
— Насколько я могу судить, она сейчас думает не так, как вы… Будет ли отец министром… Хотя это не пустяковое дело, и есть соблазн… Я бы стал им, если б было другое время… Я еще не забыл, как судили министров периода первой мировой войны…
— Не слишком ли далеко ты заходишь, папа? — поднял голову Борис.
Константин Развигоров с неудовольствием выслушал этот вопрос, хотя, выйдя от регентов, он — кто знает почему — именно так и подумал. Теперь на провоцирование сына он решил ответить в том же духе:
— Я не знаю, куда я захожу, сынок, но очень опасаюсь, как бы ты не испачкал болгарской кровью свой мундир…
Эти слова прозвучали, как удар бичом. От их резкости и первичной силы исходило что-то страшное и гнетущее. Все замолкли, притихли. Борис хотел возразить, но овладел собой и мучительно сглотнул слюну. Он не знал, как ему поступить. Встать и уйти из дома или принять слова отца как досаду на самого себя за упущенный министерский пост. В конце концов он ехидно усмехнулся и ничего не сказал. Но тут, чтобы разрядить обстановку, как-то по-глупому вмешалась мать:
— Может, не надо им отказывать совсем?.. Принял бы ты какое-либо дипломатическое представительство за рубежом…
— Представительство, — скривил губы Борис.
— С дипломатической миссией посылают главным образом обанкротившихся политиков или непригодных агентов… Я думаю, ни тот, ни другой случай ко мне не подходит.
Развигоров продолжал быть резким и агрессивным…
Когда он пришел в кабинет, то долго сидел, бессмысленно глядя в пустоту. У него было чувство, что дети покинули его. Сейчас ему нужно доброе слово. И первой открыла дверь Диана.
— Не терзайся, папа…
Похоже, она собиралась остаться. Но Михаил стоял позади нее, и его присутствие побудило ее уйти. Он подсел к отцу и сказал:
— Ты очень хорошо поступил! Я удивляюсь тебе, папа! Не сердись на Бориса. Военных кормят такими пустыми лозунгами, что сохранить под мундиром что-то человеческое — это настоящий героизм.
Его ирония успокоила Развигорова. Борис еще зелен и глуповат, ему можно простить, тот генерал-регент, который надулся как индюк и не подал ему руки, давно утратил способность к развитию. Развигоров только теперь осознал, откуда берет начало столь несвойственная ему злость. Борис пустой офицерской самонадеянностью вывел его из себя, напомнив о том…
— Не знаю, насколько хорошо я поступил, но дело сделано… — сказал он и был искренен. Михаил смутно припоминал, когда отец впервые был приглашен во дворец. Царский посланец наткнулся тогда на него, Михаила; помнил он и более позднее время, когда Его величество приглашал к себе отца каждый второй день; в сознании Михаила сохранился и печальный, озабоченный взгляд отца, когда царя плотно обступили любимцы, советники, адъютанты, люди, подобные Севову, появившиеся вследствие новых взаимоотношений с рейхом. По сути дела, отец никогда не чувствовал себя там свободным, и это проявлялось в частых вспышках гнева после его возвращения из дворца. Константин Развигоров — скрытный человек. Он редко бывал категоричен и резок. Значит, на этот раз что-то сильно его уязвило. Или его угнетало, что он послушался Михаила, или там что-то случилось. Михаил не был любопытным, но теперь ему очень хотелось понять, как проходила встреча. Услышав, что его полчаса держали перед дверью и что два регента не подали ему руки, Михаил понял, чем вызван его неутихающий гнев. Весь их род был самолюбив. И отец не составлял исключения. Михаил остался у него до позднего часа. И решил уйти, лишь когда увидел, что отец успокоился. Потом зашел к матери. Она сидела на канапе в холле и выглядела озабоченной. Мать пыталась плести какие-то кружева, пряжа и игла лежали перед ней на столике.
— Как чувствуешь себя? — спросил Михаил, погладив ее по волосам.
— Ты же видишь, сынок…
— И хорошо, что так произошло…
— Ты так думаешь?
— Не только думаю, но рад от всей души.
Мать оживилась.
— Ты думаешь, что это хорошо?
— Не только думаю, но так оно и есть…
— Хорошо, если это так, как ты говоришь…
Она проводила его до лестницы и не спросила о Христине. И он не напомнил о ней. Он знал, что они не могли примириться с его женитьбой. Они мечтали о другой невестке. Они не ожидали, что на перекрестке между красотой и деньгами он пойдет за красотой. Красивая девушка, спору нет, но и только. Одна лишь красота…
Отец давно уже не упрекал его за Христину, но мать никак не могла забыть, какие люди хотели породниться с ними, сколько у них денег и какое приданое они могли дать.
На этот раз она совсем не вспомнила о Христине…
26Чугун быстро вошел в курс дела. Широкая равнина между горами затрудняла связи руководства с партизанскими группами и отрядами, но хорошо, что в селах имелись надежные ятаки. Невидимая сеть охватывала людей и дома, малые и большие поселения. Некогда обезглавленное, окружное партийное руководство постепенно пополнялось новыми партийными работниками, хорошо проявившими себя на деле. В свое время Чугун прибыл в город как раз тогда, когда шел процесс против руководителей окружного комитета партии. Умелый предатель работал долго и хитро, чтобы вывести полицию на тайные укрытия ответственных деятелей партии. Их арестовали чуть ли не за одну ночь. На свободе осталось несколько инструкторов, в том числе и Бялко. Опытный человек. С ним Чугун познакомился давно. Еще на табачных складах во время большой забастовки. Затем им пришлось недолго работать в одной и той же партийной организации. Но чтобы избавиться от постоянных арестов и обысков и найти работу, Бялко уехал в Варну. Там он тоже не остался в стороне от дела. Однако в этом краю его мало кто знал, а Бялко хотел работать с размахом. Тамошние товарищи, несмотря на рекомендации, не очень-то доверяли ему и давали лишь мелкие поручения. Однажды он попросил вернуть его обратно. Ему разрешили уехать. И он снова включился в жизнь рабочих табачных фабрик, а когда Германия объявила войну Советскому Союзу, перешел на полулегальное положение. Он никогда не спал дома. Город был большой, связей и знакомств у него так много, что он всегда мог найти где переночевать. Когда облавы и блокады участились, он стал спускаться к реке, в рыбацкие поселки, и подолгу жил там. Лишь жена знала, где и когда его можно найти.
